Там мы стали другими

Поле стадиона уже заполнено гостями, танцорами, столами и навесами. Народу набилось под завязку. По всему полю разбросаны походные стулья и шезлонги, уже занятые людьми и кое-где свободные – но зарезервированные. Над столами, на стенках навесов выставлены головные уборы пау-вау и футболки со слоганами вроде Native Pride[76], набранными крупными печатными буквами, зажатыми орлиными когтями; здесь же ловушки снов, флейты, томагавки, луки и стрелы. Всевозможные индейские украшения разложены и развешаны повсюду, и оторопь берет от такого сумасшедшего изобилия бирюзы и серебра. Орвил и его братья останавливаются на минутку возле стола с вязаными шапочками с вышитыми бисером эмблемами «Атлетикс» и «Райдерс», но им не терпится пройтись по рядам с едой на внешней стороне бейсбольного поля.

Они тратят деньги, что выудили из фонтанов, и устремляются к столам с закусками. Жареный хлеб нарезан толстыми ломтями, истекает жирным мясным соусом.

– Брат. Это по-нашему, – говорит Орвил.

– Пфф, – фыркает Лутер. – Хватить косить под индейца.

– Заткнись. Как я должен говорить? Как белый мальчишка? – возмущается Орвил.

– Иногда ты говоришь так, будто хочешь быть мексиканцем, – замечает Лони. – Например, когда мы в школе.

– Заткнись, – одергивает и его Орвил.

Лутер толкает Лони локтем, и они оба прыскают со смеху. Орвил снимает кепку и шлепает обоих по затылку. Потом берет тако и, переступая через ряд стульев, устраивается позади братьев. После недолгого молчания он протягивает тако Лони.

– Сколько, говоришь, ты получишь, если победишь? – спрашивает Лутер.

– Я не хочу об этом говорить. Плохая примета, – отвечает Орвил.

– Да, но ты сказал, что это примерно пять тыся… – не унимается Лутер.

– Я же сказал, что не хочу об этом говорить, – перебивает его Орвил.

– Боишься сглазить, а?

– Лутер, заткнись на хрен.

– Ладно, – уступает Лутер.

– Вот и хорошо, – говорит Орвил.

– Но представь только, сколько крутого дерьма мы могли бы накупить на такие деньги, – продолжает Лутер.

– Да, – подхватывает Лони, – мы могли бы купить PS4, большой телевизор, «джордансы»…

– Мы бы все отдали бабушке, – говорит Орвил.

– Ох, старик, это тухляк, – стонет Лутер.

– Да ладно, ты же знаешь, она любит работать. – Лони дожевывает последний кусочек тако.

– Возможно, она предпочла бы заняться чем-то другим, будь у нее такая возможность, – возражает Орвил.

– Да, но мы могли бы оставить себе немного, – рассуждает Лутер.

– Черт. – Орвил проверяет время, заглядывая в свой телефон. – Мне надо бежать в раздевалку!

– А нам что делать? – спрашивает Лутер.

– Оставайтесь здесь, – говорит Орвил. – Я зайду за вами потом.

– Что? Да ладно, – ноет Лони.

– Я зайду за вами позже, это не займет много времени, – говорит Орвил.

– Но мы же отсюда ни хрена не увидим, – говорит Лутер.

– Вот именно, – поддакивает Лони.

Орвил уходит. Ему ли не знать – чем больше он спорит, тем сильнее они упрямятся.

В мужской раздевалке грохочет смех. Поначалу Орвил думает, что смеются над ним, но потом догадывается, что прямо перед его приходом кто-то отпустил шутку, потому что, когда он садится, обмен остротами продолжается. В основном здесь стариканы, но есть и несколько молодых парней. Он медленно, осторожно надевает свои регалии, вставляет наушники, но, прежде чем успевает поставить какую-нибудь песню, видит, что парень напротив него жестом просит вынуть наушники. Это тот огромный индеец. Он встает, в полном облачении, по очереди приподнимая ноги, отчего дрожат перья на его одежде, а у Орвила – коленки. Индеец откашливается.

– А теперь, молодые люди, слушайте внимательно. Не слишком беснуйтесь там. Этот танец – ваша молитва. Так что не торопите его и не танцуйте как заведенные. Для индейца есть только один способ выразить себя. Через танец, который идет оттуда, из глубины веков. Передается нам. Вы учите танец, чтобы сохранить его, исполнять. Что бы ни происходило в вашей жизни, вы не оставляете все это здесь, в раздевалке, как делают бейсболисты, когда выходят на поле. Вы несете это с собой, танцуете это. Любой другой способ выразить то, что у вас на сердце, просто заставит плакать. Не притворяйтесь, будто вы никогда не плачете. Все мы плачем. Мужчины-индейцы, мы – плаксы. Вы это знаете. Но только не там, – говорит он и указывает на дверь раздевалки.

Пара парней, что постарше, издают этот низкий звук «ха», еще двое в унисон произносят «ахо». Орвил смотрит по сторонам и видит всех этих людей, одетых так же, как он. Им тоже пришлось переодеться, чтобы выглядеть индейцами. Что-то вроде трепета перьев почувствовал он где-то в области сердца. Он знает, что тот парень сказал правду. Плакать – значит растрачивать чувства впустую. Он должен танцевать с этими чувствами. Слезы годятся, только когда больше нечем выразить боль. Это хороший день, это хорошее чувство – то, что ему нужно, чтобы станцевать и быть достойным награды. Но нет. Не денег. Он впервые будет танцевать, как умеет, как научился с экрана и долгой практикой. Из танца родился танец.