Там мы стали другими

Блу сидит рядом с Джеки. Джеки смотрит в пол, упершись локтями в колени, застывшая в той позе, какую обычно принимают, когда ждут известия о смерти, чтобы покинуть здание больницы; ждут, когда любимого человека с разбитой улыбкой вывезут в инвалидном кресле; когда врач уверенным шагом подойдет с хорошими новостями. Блу хочет что-то сказать Джеки. Но что? Блу смотрит на Харви. Он действительно похож на Эдвина. И если Харви и Джеки вместе, значит ли это?.. Нет. Блу обрывает эту мысль, не додумывая до конца. Она переводит взгляд на тех, кто сидит напротив. Там два мальчика помладше и женщина, немного похожая на Джеки, но крупнее. Женщина смотрит на Блу, и Блу отводит глаза. Она хочет спросить женщину, почему та здесь. Она знает, что это как-то связано с пау-вау, со стрельбой. Но нечего сказать. Ничего не остается, кроме как ждать.

Опал Виола Виктория Медвежий Щит

Опал знает, что Орвил справится. Она повторяет это себе снова и снова. Она бы выкрикнула эту мысль, если бы можно было выкрикивать мысли. Может, у кого-то и получается. Может, она это и делает, чтобы заставить себя поверить, что есть причина надеяться, несмотря на то что, возможно, нет никакой причины надеяться. Опал хочет, чтобы Джеки и мальчики тоже увидели это на ее лице, эту веру вопреки всему, которая, возможно, и есть настоящая вера. Джеки выглядит неважно. Все в ней словно говорит о том, что если Орвил не выживет, то и она уйдет вместе с ним. В этом Опал с ней согласна. Никто из них не сможет вернуться к жизни, если он этого не сделает. Ничего уже не будет.

Опал оглядывает комнату и замечает сплошь поникшие головы. Даже Лутер и Лони не торчат в своих телефонах. Это огорчает Опал. Она почти хочет, чтобы они вернулись к своим мобильникам.

Но Опал знает, что сейчас то самое время, если оно и было когда-либо в ее жизни, чтобы верить, молиться, просить о помощи, даже несмотря на то, что она оставила всякую надежду на помощь извне еще на тюремном острове, в одиннадцать лет. Она старается успокоиться и закрывает глаза. Она слышит, как что-то доносится оттуда, из потайных уголков сознания, куда, как ей казалось, она давно и навсегда закрыла дверь. Это оттуда звучал голос ее старого плюшевого мишки Два Башмака. Там она черпала мысли и фантазии, когда была слишком юной, чтобы запрещать себе это. Голос, звучавший оттуда, принадлежал ей и не ей. Нет, все-таки только ей. Он не может прийти откуда-то еще. Есть только Опал. Опал должна попросить. Прежде чем она сможет хотя бы подумать о молитве, она должна поверить в то, что может верить. Она заставляет голос прийти, но и позволяет ему прийти. Голос прорывается, и она думает: «Пожалуйста. Вставай», – говорит она, на этот раз вслух. Она разговаривает с Орвилом. Она пытается перенести свои мысли, свой голос в ту комнату, где лежит он.

– Останься, – говорит Опал. – Пожалуйста. – Она произносит все это вслух. – Останься. – Она признает, что есть особая сила в произнесении молитвы вслух. Она плачет, крепко зажмурившись. – Не уходи, – молит она. – Ты не можешь уйти.

Выходит врач. Всего один врач. Опал думает, что это, может, и хорошо; они, вероятно, сообщают о смерти в парах, для моральной поддержки. Но она не хочет смотреть на лицо доктора. Она знает и не хочет знать. Она хочет остановить время, чтобы дольше длилась ее молитва, чтобы она могла подготовиться. Но время только одно и умеет – идти вперед. Несмотря ни на что. Опал вдруг ловит себя на том, что начинает считать, сколько раз туда и обратно качнутся створки распашных дверей операционной. Доктор что-то говорит. Но она пока не может ни поднять на него глаза, ни слушать его. Она должна подождать и посмотреть, что скажет ее нумерология. Двери замирают на итоговой восьмерке, и Опал делает глубокий вдох, выдыхает и поднимает взгляд, чтобы увидеть лицо доктора.

Тони Лоунмен