Там, в гостях

– Не удивлюсь, если скоро снова покажется Джеффри, – сказал я, чувствуя, что должен как-то его утешить, хотя Амброз ни малейшим образом не показывал, что нуждается в этом.

– Возможно, так и будет, – буднично согласился он.

– И Ганс тоже.

– Не удивлюсь.

Он пожал мне руку, совсем как хозяйка пикника.

– Приятной поездки, – сказал Амброз. Со стороны можно было решить, будто мы только сегодня встретились; будто я сосед, который позвонил и заглянул на чай.

Лодка, пыхтя, пошла прочь, а я, сидя на корме, смотрел назад. Таким прекрасным этот остров, когда он черным силуэтом выделялся на фоне расплавленного серебра моря, подсвеченный гаснущей зарей, я еще не видел. Стоял полный штиль. В спокойное небо поднимался, завиваясь, жиденький дымок. Готовили ужин. Горела на кухонном столе лампа. На глаза навернулись слезы. Мне не просто было жаль уезжать; картина вызывала острое ощущение чего-то невинного и первобытного. Как пейзаж, стоянка первопоселенца на старом холсте. Смотришь на нее и говоришь себе: а ведь там правда кто-то живет, один, в глуши!

Когда я встал у зеркала в номере отеля и присмотрелся к себе хорошенько, то поразился тому, что сотворили со мной последние несколько месяцев. Волосы длинные и всклокоченные, борода отросла; я дочерна обгорел на солнце, лицо от пьянства сделалось одутловатым, а глаза – красными. Внешность, конечно же, можно было быстренько привести в порядок, но вот во взгляде появилось нечто новое. К тому времени, как я вернулся в Англию, меня уже узнавали без труда, и только я сам то и дело замечал проблески этого нового взгляда в зеркале, когда брился.

Нередко, на шумной вечеринке, или слушая дурные известия по радио, или просыпаясь посреди ночи в кровати с кем-то малознакомым, я думал об Амброзе, как он там, один. Он был прав – говорил я себе тогда, – мне не место на его острове.

Однако теперь я знал, что в Англии мне тоже не место.

Как и где бы то ни было.

Вальдемар

Я на борту парохода.

Конец августа 1938-го; пересекаю Ла-Манш, и мы заходим в порт Дувра.

Его бухта неизменно кажется маленькой! Узкий клинышек, вдающийся в сырную голову древних утесов; желтовато-серый кукольный городок, на страже которого под легкой летней моросью стоит небольшой упрямый замок. Все кругом такое знакомое, непреклонное, глядит на тебя пристальным взором! Громко и непочтительно орут в вышине чайки! Сомкнув ряды, англичане обращаются лицом к гостям: вот мы, мол, примите нас такими или проваливайте; тут все по-нашему – свои обычаи забудьте. Последних из них успел застать Байрон. И еще Уайльд. Простившись с ними, ты отправляешься на поиски славы и смерти среди испанцев, но им до этого нет никакого дела. О да, если твое имя было на слуху за пределами острова последние два поколения, они допустят, что шапочно с тобой знакомы. Ни за что не признают, что ошибались насчет тебя или еще чего-то. Они несгибаемы, уперты и так самодовольны, что о ком-то ниже себя если и заговорят, то едва ли слышно, и поскупятся на лишний жест. А если тебе есть что предъявить им, у них всегда наготове ответ: не нравится – не приезжай.

Когда-нибудь, размышляю я у заграждения на палубе, это коснется и меня. Придет еще время. Отчего же я вернулся сюда в прошлом месяце из Китая, хотя мог бы остаться в Нью-Йорке, куда меня так тянуло? Не могу объяснить. Я лишь пассивно вращаюсь по дуге, как бумеранг, лечу обратно. Но чья рука меня швыряет? Я не знаю, и мне не интересно… Или же я боюсь выяснить? Отвечать на этот вопрос я отказываюсь. Просто верчусь себе и верчусь.

Похоже на речь умалишенного или хотя бы человека, познавшего глубокое отчаяние? Вовсе нет! Вы только гляньте на меня! Похоже, что я разбит, подавлен или удручен? Встревожен? Да. В уголках глаз у меня морщинки – от того, что я постоянно, точно капитан в тумане, с тревогой вглядываюсь в даль. А от того, что нервно хмурился и поджимал губы, на щеках образовались две глубокие борозды. Зато взгляд по-прежнему ясен и лицо худощавое. Иной незнакомец удивится, узнав, что в конце месяца мне стукнет тридцать четыре.

А что друзья и знакомые? Как они меня видят?

Судя по шуткам, которые отпускают в мой адрес, я для них создание сложное: отчасти самодур, отчасти дипломат. Поговаривают, что у меня манеры сержанта-инструктора или мелкой тираничной помещицы, якобы я давлю на всех своей волей. Хью Уэстон однажды сравнил ее силу с напором из пожарного рукава, перед которым лучше не становиться. При всем при этом мне говорят, что я проныра; прикидываюсь никем, одним из шайки; одновременно я кичлив, как Лоуренс Аравийский, и вероломен, как Талейран. О да, еще я откровенный и безжалостный циник до мозга костей. Зато со мной весело.