Там, в гостях

Я кисло наблюдаю за гостями, перед которыми встал ужасный вопрос: чего бы такого съесть? Ответ на него дразняще близок и недостижим одновременно, вот они и поджимают с отвращением губы, сердито просматривая меню так, словно оно оскорбляет их лично. Рядом стоит официант. Он улыбается и тоже никуда не спешит. Посетителей мало, а от нас он рассчитывает получить щедрые чаевые.

У Рути бледное лицо, губы на котором обозначены двумя жирными киноварными мазками. Она и сама женщина крупная: крупные бедра, крупный зад, крупные ступни. Нечасто мне доводится встретить людей, столь же спокойных, сонно безмятежных и открытых другим. Ее большие и красивые коровьи глаза прикрыты точеными веками, что наводят на мысли об азиатских барельефах и статуях гигантских богинь. На Рути черное шелковое платье с кружевными оборками, которое запросто сошло бы за вечерний наряд. Вполне может статься, что Рути не снимала его со вчерашнего вечера. Декольте у платья большое, очень большое, прямо как у ночнушки… Боже мой, так ведь это и есть ночнушка! Впрочем, Рути при нужде накинет шубку. Местами ее наряд пятнают разводы сигаретного пепла.

– Рути все еще в стелечку, да, Рути? – подмечает Пол, как-то особенно растягивая слоги. Его акцент – результат смеси южного выговора с неким псевдооксфордским английским, на котором говорят образованные европейцы.

– Давай доктор Пол тебе что-нибудь выпишет? – продолжает он подмазывать Рути. – Ну так что, ему поработать? Избавить тебя от скверного ощущения? – Обернувшись к официанту, Пол с укоризной спрашивает: – Полагаю, вы не слышали о «Бесстыжем Томе»?

– Я спрошу у бармена, сэр, – отвечает официант. Он явно впервые слышит это название.

– Передайте уж тогда, бога ради, чтобы не примешивал проклятый анисовый ликер.

– Как будет угодно, сэр.

– Мой друг имеет в виду самый обычный «Сазерак»[77], – говорит Ронни со своим собственным, другим англо-американским тягучим акцентом (Мэриленд, Гарвард и магистратура в Кембридже плюс английские вечеринки в загородных усадьбах). – И мне того же. – Потом он обращается к Полу: – В самом деле, дорогой мой, бросай уже эти заморские выражения! Хорошо, что война заставила тебя вернуться, а то ты родной язык стал забывать.

– К чему и стремился, – надменно отвечает Пол с проблеском насмешки надо мной. Да, пусть он и строит из себя важную персону, обо мне он не забывает ни на минуту. Он по-своему даже заботится обо мне. Для него, надо думать, я что-то из себя представляю. Даже если он не больно-то любит писателей, размеры моих гонораров его все равно впечатляют. (Ронни сразу спросил меня по телефону, сколько я зарабатываю, и, без сомнений, передал Полу.) А еще, наверное, я интересен Полу. Он чувствует загадку. Я не слишком вписываюсь в образ киношного трудяги. Ну и славно, пусть потомится.

(Прямо сейчас, перебирая в голове воспоминания тех лет, я пытаюсь заново вызвать в себе чувства, испытанные при знакомстве с Полом. До той встречи в ресторане человека три расписывали мне «красоту» Пола, так что я заранее приготовился разочароваться в ней, хотя в дальнейшем его внешность стала казаться мне очень даже интересной. В то время Пол еще хранил остатки мальчишеской симпатичности, которая, однако, не скрывала странностей, таившихся за ее фасадом. Я увидел худое, как у голодающего, смуглое лицо, посаженные на разном, как на картине Пикассо, уровне глаза, резко очерченные и зло кривящиеся губы. Симпатичный профиль имел жесткие, как кромка ножа, черты. Впечатление, которое я получил, со временем не сильно изменилось: за милой внешностью, очарованием и тягучим акцентом проглядывал глубокий мрак. Порой он чудесным образом бодрил и стимулировал, как противоядие к свету и всему хорошему, но с опытом я приноровился употреблять его осторожно, в малых дозах. В больших он вызывал ощущение, будто ты отравился хинином.

Помню, когда Пол только вошел в ресторан, меня поразила его странная осанка. Его словно схватило параличом. Стройности Пол с годами не утратил, однако тогда выглядел по-мальчишески тощим, да и оделся как подросток, с напускной, преувеличенной небрежностью, словно бросал нам вызов. Неряшливый черный костюм без набивных плечиков и узкий в груди, кипенно-белая сорочка и черный галстук производили впечатление, будто он только что вернулся в город из какой-нибудь религиозной школы-интерната. Я знал, что Полу тогда было уже за тридцать, но молодежный стиль ему шел, сочетаясь с внешностью. Хотя такая моложавость и отдавала чем-то зловещим, как нечто сохранившееся сверхъестественным образом.)