Там, вдали, за…

Сдав последнюю сотню в обменный пункт, я отправился домой через знакомые магазины. Вечная лужица у порога оставила меня равнодушным, а ругань соседки по поводу невымытого коридора лишь подстегнула творческий процесс. К вечеру я набросал в общих чертах историю с механиком, чья молодость — по приказу Кадмана-Порецкого — прошла в портовом городке Корсакове. Стало быть, у романтического мыса Крильон.

И снова: чай — сигареты, чай — сигареты… Малиновые буквы на экране монитора — и черные строчки Times New Roman, словно бы подстрочный перевод… Писать мне было легко — я лишь вспоминал то, что было. Я погрузился в свое прошлое — и блуждал в нем до утра.

Я блуждал не один, а в обнимку со своим героем. Тогда он не был механиком-пьяницей, он был моряком, забичевавшим в Корсакове. Он ждал теплохода, чтобы уехать к себе домой — во Владивосток. И жил со мной в комнате, которую редакция газеты, где я работал, арендовала в общежитии торгового порта.

Он был в два раза старше меня и в десять раз опытней, но только не в денежных отношениях. В ту осень он спустился на грешную землю по трапу — и раскрыл свою душу в знаменитом ресторане «Корсаков». А через неделю безденежная его душа вынырнула из безвременья в «Поддувале», как называли местные бичи ресторанный буфет. Последний червонец горел у моряка на ладони, как ожог или мета грядущего безденежья. Но лицо у него было спокойным. И пиво он пил достойно, как человек, который просто отдыхает. Без истеричного мата над липкой столешницей и без обильных похмельных слез по растраченным деньгам.

Моряк приблудился ко мне, как бездомный гений. Он сказал: «Я тебя не стесню, мне бы только до теплохода перекантоваться!» И попросил меня послать телеграмму во Владивосток, с просьбой прислать денег на билет. Просьбу я выполнил.

Итак, он поселился у меня на свободной койке. С утра я уходил в редакцию, а он варил немудреные похлебки из концентратов и что-то записывал себе в тетрадку. Оказалось, он пишет роман. По вечерам мы сидели по-турецки, каждый на своей кровати, и ругались до хрипоты по строчкам и эпизодам. Что там Белый Андрей со своим Петербургом! «Балтрушайтис, угрюмый как скалы, которого Юргисом звали, дружил с Поляковым…» Мой моряк не дружил с Поляковым. И в прозе он шел переменными галсами — от Охотского моря до Черного (Саши). Я никогда не читал такой прозы. И видимо, уже никогда не прочту.

Единственно, что оставалось бесспорным и не подвергалось сомнению, это ритм его странной прозы. Каждая фраза у него была на особинку, а каждый абзац отсылал меня в страну воображения, где нет ни очерков, ни репортажей, ни интервью, ни информаций, ни статей.

— Надо уметь слушать море, — говорил он за пятой кружкой чая.

— Ну разумеется. Гомер тоже слушал море. Говорят, оно подсказало ему ритм гекзаметра, — отвечал я в тон.

— Гомер — салага! Что мог он услышать, сидя на берегу? Плеск волны, больше похожий на шлепок ладонью по голому заду, чем на морскую стихию? — следовала резкая отповедь творцу «Одиссеи». — Это не ритм, а мычание морской коровы…Чтобы понять настоящие ритмы моря, нужно идти в это море! И уметь его слушать, даже когда после вахты смертельно хочется спать…

Он восемь раз пересекал экватор и двадцать лет бороздил моря обоих полушарий. Он рассказывал удивительные вещи про стоячие волны сейши и гигантские — кейпроллеры. Он вспоминал мыс Гаттерас, где видел волны в пятнадцать метров высотой. Он говорил о беснующихся водах Бискайского залива, вызывающих тяжелую качку судов и заставляющих даже бывалых моряков валяться с морской болезнью по своим каютам. И за каждым его предложением следовало слово «ритм».

— Перенеси ритмы моря в свою прозу — и ты заставишь читателя плясать под дудку твоих историй, — говорил он мне осенними вечерами. — И тогда читатель в штиль будет ощущать безмятежную расслабленность, в рябь — чувствовать легкую обеспокоенность. Ритм прозы, рожденный штормом в пять баллов, заставит читателя переживать за твоих героев, а баллов семь вполне достаточно, чтобы взбудоражить людей на всех материках… Но есть еще и другие ритмы, — добавлял он, закуривая двадцать пятую сигарету. — От них даже у сильных людей заходит сердце в предсмертной истоме. А самые мужественные, и те мечутся в панике по верхней палубе и в ужасе выбрасываются за борт!

Он был немного сумасшедшим, этот странный моряк, и его мысли укрепляли во мне эту догадку. Он начинал говорить про что угодно, и неизменно переходил на ритм.

— Каждая буква — звук, ты это знаешь, но тебе не известно главное, — говорил он уже под утро. — А главное это то, что каждый девятый звук, попадая в резонанс, звучит гораздо сильней, чем восемь предыдущих.

— И что с того? — отзывался я, приподнимая голову от подушки. — Мне утром на работу, в командировку ехать, а ты…

— Молчи и слушай! — отвечал он голосом сивиллы. — Период в прозе — такая же волна. Ищи свою девятую волну — и бросай в нее нужное тебе слово! И тогда оно будет бить по мозгам сильней, чем звонок громкого боя при пожарной тревоге, и слово это навсегда останется в чужих головах!..