Там, впереди

От села это километра полтора или около двух — никто не мерял, — мимо большой куртины ольшаника, который на моем веку десятилетиями вырубался и десятилетиями, все такой же низкорослый и с жирным лопушистым листом, живет себе, ни лучше, ни хуже не делаясь. Вот и сейчас, когда я шел мимо, на пеньках лежал малозамасленный ватник, а в чащнике поблизости кто-то тюкал топором. И какие-то кусты ольшаника приканчивались, отдавали богу душу, а другие на сырой, чавкающей луговине гнали под солнцем новые ветки и отростки.

Отсюда до Сарычей уже рукой подать вдоль канавы, которую прокопали так давно, что никто и не помнит, и по которой так же давно укоренились низкорослые лозовые кустики. Держал я туда путь просто так, пройтись после работы и заодно попробовать, не стала ли брать рыба. По разливу у нас рыбу ищи-свищи, уходит из реки шататься по полоям, где и корма больше, и вода теплее. Сейчас разлив запал, но вода еще от дождей высока и коричневата — стягивается по протокам и канавам с лесных болот.

В одном озерце, у конца ручья, на совершеннейшей мели, взяли две плотички, которых я тут же и выпустил, решив по поклевкам, вялым и нерешительным, что ухе все равно не собраться. Они плеснули хвостами, стрельнули в прошлогодний ситник, серый, спотыкающийся. А я пошел на другое озеро, соединенное узкой горловиной с Десной, — приятное озерцо, серповидное, один берег сплошь в навеси лохматой лозы, на другом она тоже есть, но в перемежении с луговиной. Когда-то я зимой прямо в лунки посеял здесь около десятка зерен лотоса с низовьев Волги, но то ли он не укоренился, не те условия, то ли не пробил еще пласт воды — ничего не видать. Впрочем, и кувшинки, которых тут неисчислимо, тоже еще не выбились на поверхность, зеленеют у дна. Рыба не брала, поплавок лежал спокойно, словно на стекле прилавка. И дело к вечеру пошло, мошка стала на лицо и руки лепиться, комар раззвенелся. Правда, крутятся тут, возле реки, целые рои ласточек-береговушек, иссверливших берег гнездами, ловят всякий гнус, но где им управиться, слишком много его выплодилось. Смотав удочку, решил я просто еще немного пройтись, до поворота, где расхлестался большущий омут, и тут наткнулся на компанию. На обрывчике, над гнездами береговушек, сидел пожилой, с алюминиевыми висками дядька в затрапезном рыбацком плаще, одна нога с деревяшкой, рядом костыль, козырек кепки завернут на шею, чтобы комар меньше кусал; охлопывается от гнуса ладонями, сигаретку сосет. Метрах в шести дальше, где вода выела берег и образовала небольшой омуток, еще один рыбачок — в морской полосатой тельняшке и синтетической, под кожу, коричневой шляпе, щеки пухлые и уже красные от солнца; аккуратно веером расставлены на рогульках четыре донки, в кустах, полузаваленный набок, красный мотоцикл с наляпами дегтярно-черной луговой грязи.

— Дай ей бог браться да засекаться! — говорю вместо приветствия.

— Взаимствую! — отвечает дядька.

— И заимствовавший нечего, — говорит молодой мужчина в тельняшке. — Не брала и не будет.

— Рыбы, что ли, нет?

— Может быть, что и нет. Лед-то какой был, подохнуть могла.

— Должна быть рыба, — говорит дядька. — На полоях еще шляется, вода высока. Ну и погода может на замен пойти — тут всяко бывает.

— А ведь водилась на Сарычах рыбка!

— Не говори! Что сома, что леща того… Плотицы ли, окуня, бирюка — только и дела, что забросил да вытянул…

Сарычи — это, в сущности, большой, закругленный у вершины кусок луга, втиснутый в речную излучину. Но это, так сказать, общая схема, а в натуре своя мозаика. Если смотреть на Сарычи сверху по течению, то на первом повороте отойдет вправо озеро, на котором я был; потом, метров на двести ниже, но уже влево, под острым углом, к реке, еще озеро, подлиннее, побольше, поглубже, за которым нанизанные, как жемчужины на нитку, на узкую протоку тянутся маленькие озерки ко глуби Брянских лесов; а еще ниже, где излучина заканчивается, отходит, на этот раз опять вправо, узкая протока в непролазье лозняка и за ней, уже посреди луга, еще одно овальное озеро. Так что место это красивое, живописности редкостной, в луговинах, в кудрявых кустарниках, в неожиданных посверках воды среди листвы и травы. И повсюду кружатся чибисы, поднимают ор, когда подходишь к берегу, — отгоняют от гнезд, — или со свистом проносятся, сорвавшись с гнездовий, утки.

— Вот сколько ни живу, — говорю я, пристраиваясь, свесив ноги с обрыва, между дядькой и мужчиной в тельняшке, — сколько ни живу, все слышу: Сарычи, Сарычи. А что это обозначает — не знаю. У нас тут татарские названия встречаются — не оттуда? Или от птицы?

— Да какое же оно татарское? Нет, — поясняет дядька. — И не от птицы. По утопленникам имя дано. Были мужики такие.

— Купались, что ли?