Там, впереди

Ни орденов, ни медалей Ероха у Тимохи никогда не видел. По той причине, что существуют они только в воображении самого Тимохи. Он, Тимоха — а это тоже прозвище от фамилии Тимофеев, — белобилетник, на фронте ни одного дня не был. Но так как вокруг все из воевавших, многие даже инвалиды по ранению, душу его томит неизбывная ущемленность, и под выпивку начинает он сочинять себе боевую биографию. И повторял он придумки свои так часто, что уже и сам начинает им верить, особенно под хмелем, — и что горсть медалей лежит в сундуке, и два ордена, и к Герою представлен, но тыловики, бумажные крысы, затеряли документы. Время от времени он подбавляет в свою эпопею новые подвиги — их подбрасывает радио и телевидение, поскольку книг никаких Тимоха не читал вот уже лет десять. Притом чем компания больше и чем лучше все всех знают, тем всего меньше выходит и у Тимохи: и подвигов и наград, иногда всего одна и то неизвестно какая медаль. Если же человек новый, а кто из своих при том находится — не болтлив, то ко всему прочему добавляется еще и офицерское звание, которое Тимохе будто бы присвоили в конце войны, так что и форму получить не успел…

С Ерохой никакой опасливости и утесненности у него нет, тут он дает себе волю на полный разгон, прибавляет и убавляет по усмотрению и настроению, понимая, что тот знает его жизнь в доподлинности, как облупленную луковицу, но, верит или не верит, слова поперек не выставит. Как ракита или теленок. Но при всем таком живой человек и компанейщик…

Первая волна хмеля, самая высокая и приятная, на ветерке скатывается быстро, остаток, затухая, подержится еще, но уже не в такое оживление мысли. Да и воображаемые жития свои Тимоха размотал, а больше с Ерохой балакать не о чем. На селе толкуют про новый колхозный устав, про химию для удобрений, про шифер, про космос и всякую политику, но им это не в интерес и представляется в смутности. Кроме шифера — тут, надо или не надо, держи прицел, пригодится. Газет ни один из них в руки не берет, если там нет разносной заметки или фельетона про кого из сельчан, последних известий они не слушают, а что и заронится в уши мимоходом, так тут же и выронится. Беспросветнее их по той части разве бабка Емельяниха — ей уже под девяносто, неграмотна, плохо слышит и подслеповата. Однако если в компании разговор такой ведется и свернуть его на более понятное не дают, Тимоха может, не вдаваясь в подробности, вставить и свое веское мнение:

«Епоха-а!..»

Или, если толкуют о неизвестных ему политических деятелях или хорошо знакомых местных руководителях, припечатать:

«Игоисты!..»

Но сейчас, вовсе выговорившись и начиная испытывать непонятную злобливость против своего напарника, Тимоха разражается окриком:

— Развалился, как хряк в луже! Идтить надо.

— Да чего? — сопит Ероха. — Побалакаем.

— Есть мне когда рассиживаться!..

С этого момента начинается для Тимохи новая полоса. Водку еще он покупать не станет, если бы и при деньгах был, такой у него установился порядок. Но и выпить еще он не прочь, и поговорить тоже. Поэтому, не утруждаясь никакими там «досвиданиями», он уходит и шатается по селу, приглядываясь, не гостятся ли где, не стабунились ли по какому случаю к столу. Напав на такое происшествие, Тимоха заходит, не ожидая приглашения, подобострастно со всеми «рукается», садится в сторонке, на краешек стула, крутит в руках кепку. Просить, чтобы поднесли, не просит, даже малость поломается, когда нальют, но выпьет. А выпив, то ли напомнит скороговоркой о медалях, то ли и ничего не скажет, кроме спасибо, и уйдет, не ожидая вторичного подношения. Сознательно или бессознательно, но таким образом выбрал он самую для себя выгодную тактику, — зная эту привычку, его и угостить поспешают без разговору, чтобы скорее избавиться, потому что, пока он тут, лада не будет, пойдет перебивка на каждом слове. А то еще в полное описание подвигов пустится, и остановить не думай… Ну его к черту, рюмка не убыток, да зато отцепится!

Так шататься меж дворов может Тимоха и за полночь, пока ноги держат, и разговаривать сам с собой, со встречной собакой, забором или идущим мимо грузовиком. Однажды, рассказывают, он битый час поносил водоразборную колонку, потому что томила жажда, а рукоятки найти никак не мог. «Стерва, — лаялся он, и это было еще не самое забористое, — работу свою сполнять не желаешь… Разгильдяи вы все тут… Вот достану у фронтового приятеля мину и подложу — ка-ак дрызнет, будешь знать!..» Иногда он, бродя, поет — хрипло, фальшиво и всегда одну песню:

Поехал казак на чужбину далеку
На верном коне вороном на своем…

Засыпает он, добравшись ли домой, плюхнув ли по лету куда ни попало на улице или огороде, сразу и снов никаких не видит. Даже не верит, что есть такая штука — сны.