Больше всего любят Мосевна и Поля фильмы про войну, потом — про шпионов; другие, про семейные и вроде того истории, в которых «слов на три воза, а дела на рыбью ногу», тоже могут посмотреть, но без интереса, в ожидании новостей. Новости со всего света, будь то про политику, про космос, про путешествия или технику, идут в своем интересе даже выше, чем про шпионов. Когда лет пять назад у Мосевны, у десятка других по селу — теперь их много, кто и считал — появился телевизор, их этими новостями попервости как бы оглушило, как бы попали они в чащобу, где и впереди, и сбоку, и за спиной все мерещится, все мерещится. Теперь они смотрят даже футбол и хоккей, правда, только когда наши играют с иностранцами, — свои что, перетасуются и такими останутся, — знают, что значит «Шайбу, шайбу!», ругают за грубость канадцев, потому что все их ругают.
Знают они и политических деятелей, из иностранных почему-то особенно любят де Голля, может, потому отчасти, что по возрасту Мосевне в ровнях. Жалеют какой-то русской бабьей жалостью вьетнамцев и американских негров, не понимая, за что их убивают, и как так можно, и чего себе там думают американцы, «змеи подколодные». Но когда столкнулся с австралийским авианосцем американский эсминец и утонули семьдесят три американских моряка, они жалели них — как там детишки, матери, жены? Им-то слезы и слезы. Так и все, что ни есть, судят они тут же, сидя перед экраном, мерой своего понятия о справедливости, дивясь тому, что вот и люди какие пошли умные и чего только не придумали, а на свете все сколько разного беспорядка и собачества и тех «змеев подколодных», которые за все в вине, еще «не спихнули». Особо возбуждает их все, что в намек на войну: «И-и, попалят все».
— И чего только надо, чего надо! — сокрушается Мосевна. — Батькам нашим, упокой господи, половину б того показать, что есть, так помирать легче было бы. Наш-то кино во старости увидел разок, еще не говорило оно, так бубнил после «шерти по штенке бегают». Не соображал.
— Дети про нас тоже скажут небось — головешки были…
— Старое рассыхается, молодое растется. Ты еще молодая, Поля, тебе чего, много повидаешь. Я вот примеривалась, что хватит, мол, мне на этом свете коптиться, домой, к сыну убитому, убираться пора. А в больницу попала — ох, думаю, туда-то успеется, тут бы еще пополошиться, при живых-то поглядеть, как и чего.
— А что, Мосевна, Евсей-то зареченский умер?
— Помер. В тихости. С вечера штакетник набивал перед домом, тюкал помалу, утром не встает и не встает, глянули — одно усопшее тело… Сынок твой, Поля, как там?
— Учится, теперь что ему. А в солдатах был — чего не передумала! Десятку в месяц откраивала, так все в письмах наказывал — не надо, не посылай, самой трудно. Ну, деньги у меня не лишние, да ведь сын, у своего по своему душа и в погоду болит.
— Добрая ты, Поля, хорошо это. А то вот у Рожковых как сына за дверь сбагрили, так и дом от него на замок. На обзаведение в городе полсотни взаймы просил — не дали.
— У самих не густо, должно быть.
— Густо не густо — по жизни хватает. Второй сын тракторист, сноха при деле, две пенсии на один дом. Рот не ворота, возом не повезешь.
— Он, Васька, тоже неслух был, на сторону, как конь из-под дуги, глазом косил.
— Ладно, Поля, сами варят — сами хлебают…
Начинается «Трест». Смотрят они постановку в третий раз, но все с таким же напряжением — главное, что не выдумано, что так было, что настоящее все, живое, на их веку. И сами как бы врастают в экран, переселяются в те далекие времена и обмирают от страха, хотя знают, чем все кончится, и перекидываются отрывистыми словами:
— Гляди, гляди, чего затевает!..
— Ой, Поля, вот баба, вот баба! Красоты какой, детей бы рожать, а она, змеюка, чего вытворяет!..
— Командира она убьет, Катю осиротит.
— Ты не забегай, Поля, по порядку давай.
— Старик-то, черт мосластый, в могилу пора — нет, лезет ужакой.
— Вот, Поля, страхолюдная-то жизнь была.
— Не говори, Мосевна…
После «Треста» они еще смотрят и слушают последние новости, опять жалеют вьетнамцев и негров, ругают фашистов, удивляются роению людей на улицах мировых столиц. Свои, по стране, сообщения они смотрят вполглаза и слушают вполуха, тут все идет себе да идет, все понятно и привычно, разве уж что особое случится, например землетрясение где-нибудь, или машину какую новую придумали, или в космосе летают.
Когда начинается музыка, тетя Поля спохватывается:
— Ну, засиделась, ну, засиделась! У нас вон и света нет, Сонька легла уже. Мне же вставать рано, к теляткам моим надо…