Там, впереди

В прошлом году дали тете Поле и некоторым другим по нескольку килограммов химии, как называет она искусственные удобрения. И попробовать хотелось, и боязно было, поле — это одно дело, в огороде же земля полевой родня не близкая, что картошка пшенице. Загубишь, без своего в погребе останешься — примешь срам, по базару бегаючи! Да ведь что ж, не надкусишь — кисло ли, сладко ли, не узнаешь. Поволынили с недельку и решились. Верно всё говорили, картошка удалась — от века не видели, что крупна, что чиста! В этом году расчухались, так и у себя химию, какая была, до макова зерна подчистили, и в город за ней на автобусе мотались, и она тоже, но досталось поменьше. Да ничего, может, прошлогодняя еще в подспорье пойдет, должна бы зародить картошка, значит, к заработку все в округление и выйдет. Вот еще бы и на дурнотравье химию какую напустить, говорят, тоже есть — чтобы и не волочить граблями, и не класть лишних поклонов…

«Ах ты, глупая ты баба, — спохватывается тетя Поля, — разгугукалась тут, как гусыня с гусятами, а там Нинка с Валькой ждут!»

Закончив вторым заходом уборку телятника и приготовив что надо к вечеру, надумывает тетя Поля пробежать в лога к теляткам — как там они, не полосует ли пастух кнутом, не держит ли на пролысинах, где самому способнее? Мимо колхозного сада, нырком в начало ложка, запушившего крутосклонье молодыми березками и осинками, — и недалеко вовсе, и вот они, телятки, вот они, детки, учатся кормиться, набирать тело на выпасе, и узнают ее, мычат, вытягивая шейки, хлопают глазами… Ах, милые вы мои! А пастух косит глазом, кажет прокуренные зубы, меж которых два металлических:

— Суматошная ты баба, Поля. Со придурью. Ногам покоя не даешь. Ну, чего юбку по ветру полоскаешь?

— Да так… пройтиться надумала. Теляток нет — дела нет. Тут же и погода стоит к тому. И ходить — оно для здоровья полезно.

— Это кто тебе наплел?

— А хоть бы и по телевизору.

— Им бы что ни молоть. Деньги зарабатывают.

— Со злости ты, Антон, на всех кидаешься.

— Без злости жить — битому быть. Добрые все, мужика для здоровья ходить учат. А он от веку только и делал, что ходил, как конь в тягле. Зато чуть чего — куда и доброта провалилась… Вон Егора Куманькова штрафом припекли — зализывает да матерится.

— Вам обматериться — что мякину на ветер кинуть… Ни старых, ни малых не уважаете, гыр-гыр, гыр-гыр… Улица от матерщины вашей навозом приванивает.

— Присловье у нас такое. Чего особого? Ну, еще ребятенок там, а ты уж все понимаешь, что к чему.

— Штраф-то за что?

— Было бы за что… Сруб над кюветом поставил, дорогу чуть прихватил.

— Значит, за непорядок. По-батьковски да по-дедовски не поживешь. А как шофер об этот сруб покалечится?

— Иди-ка ты, Поля, отсюда, знаешь… Иди от греха! Мне с тобой разговаривать — как голому по крапиве лезть, не мужское разумение в тебе. Иди, иди, за телят я тут ответчик, нечего мне тут ревизию делать!

— Ну и пойду, ну и ответствуй. Я что? — старается утихомирить Антона тетя Поля, чтобы на телятах зла не выместил. — Я и забегла на минутку, а ответствуй ты, на то приставлен…

Возвращаясь тем же ложком, тетя Поля сначала дает волю себе и поносит Антона: «Мымза мослатая!.. Свистун!.. Вся ваша порода хулиганская да подшибная, зубы поперед подбородка!»

Потом она успокаивается, переходит на укоренив: «Не трогала же я тебя, нечего и козлиться… И штраф на Егора не я накладывала, а что родня он тебе — другим какое дело?» И наконец ей становится жалко Антона — один сын на войне погиб, до старшины дослужился, награды имел; другой полицаем стал, партизаны убили, когда на село налет делали. А батьке легко ли? Еще один сын, младший, после службы в армии к Воркуте подался, на уголь. Дочка в Брянске замужем за мастером на заводе дорожных машин, письма в году раз бывают, глаз не кажут. Жил, жил и остался ни с чем — сам да старуха. И дом есть, и одежда, и на столе не метлой метено, да если душа на черепки бита, тем одним ее не склеишь. Оно правда, что кругом жизнь на сытость пошла, из безденежья выкрутилась, строят много, но при всем том не у одного Антона так-то вот. У других иных свое, полегче ли, потяжельше, а щемит. И война накрутила, и от самих себя прибавляется — чем поможешь? Вот молодые растут, у них поглаже, войны бы только не было, огнем их пожги, фашистов разных!..