Там, впереди

Пьет чай она на самом уголке стола, словно встать ей да бежать, и в одиночестве — мужа нет, помер лет семь назад, четырнадцатилетняя дочка еще спит, потом она сама разогреет завтрак и побежит в школу. Подувая, пофукивая на чашку, тетя Поля отчитывает рыжего с белым, жирного, ласкового и хитрого кота Митьку, которому дала кусочек мясца из вчерашнего супа:

— Ишь чавкаешь, разохотился! Все тебе особую пищу подавай, нет чтобы хлеба поесть, — привередничаешь, хочешь лучше барина жить. Вот отнесу в лес, схряпает тебя там лиса — будешь знать. Чего глаза пялишь? Думаешь, не отнесу? Плохо ты знаешь меня, Митька. Меня если довести — не погляжу…

Но Митька и ухом не ведет, он знает свою хозяйку лучше, чем она себя сама. Поговорить-то поговорит, да на том и останется. Она и с людьми всегда ровна и ласкова, даже если ее и приобидят, бранью улицу не пойдет оглашать; слезу обронить придется, и то молча обронит, да еще постарается, чтобы не прилюдно, в своем кутке. Но особенно любит она животных, наделяет их чуть не человеческим разумом и может часами разговаривать с ними обо всем на свете, поверяя им все соображения свои, радости и горести. По той причине ее и на управление телятником в колхозе поставили, и когда в совхоз перешли, все она там же.

По тропинке к скотному двору, который стоит за садом, на выносе к лугу, тетя Поля частит мелким, но спорым шажком, сбивая на голые икры крупную холодную росу и непонятно почему испытывая от того приятность и удовольствие, — щекотит и прибадривает, что ли.

Солнце все еще карабкается в сизовеющем над лесом облаке, но уже светло, и даль прохлестывается глазом до самого горизонта. Сторож Федос, отдремав и отмаявшись на одиночестве, скинул полушубок, в котором до июля ходит ночью, в крайнем случае наразлет для продува, разгорнул его на штабельке досок, посиживает.

— Здравствуй, дед! — приветствует его тетя Поля, хотя ей самой в феврале перекатило за пятьдесят. — Али хорошо сночевалось?

— Комар жигалит, а так сходно.

— Ах ты, напасть какая, не дали небось теляткам моим покою!

— Я тебе про живую душу, а ты про скотину.

— Так у тебя руки есть, отмахаешься, а у них и хвостики только завязываются… Да тебе и что, на рыбу, гляди, пойдешь, удовольствие себе сделаешь.

— Совсем я вас ко всем чертям побросаю, — гудит дед Федос, вращая синеватыми белками из-под серых клочковатых бровей. — Пенсия у меня есть, погнул холку, и хватит.

— И-и, господи и спаси! — принимается задабривать тетя Поля. — Да, как ты, никто и скотину не обережет! Средних-то лет мужик, так, считай, почти весь на войне побит, а молодого поставь — то ли куревом подпалит, то ли сам к зазнобе, а тут чего хочешь делайся. Ты еще понеси службу, Федосий Кузьмич…

Кругловатое, еще свежее от вольного воздуха, но уже и схваченное первыми мелкими морщинами у рта и припухлых век лицо тети Поли полно неподдельного огорчения, темные ласковые глаза влажнеют, кажется, она вот-вот всплакнет от жалости и к побитым на войне мужикам, и к тому молодому, который куревом может подпалить скотный двор и угодить под суд, и к телятам, и к коровам.

— Мы с тобой, Федосий Кузьмич, сколько кожи на руках и спине ободрали по военной разоренности нашей — не особо нюнили. Теперь уж чего не жить да не работать!

— А ты не агитируй, — приканчивает беседу дед Федос. — Мне твоя агитация — ноль без внимания… Ты иди-ка, иди…

Закрутив угол воротника в кулак и закинув полушубок за плечи, дед Федос, чем дальше, тем больше наддавая в шагу, отправляется домой, а тетя Поля в телятник, построенный чуть в особости от скотного двора, чуть на отлете. Телята, живущие уже на пойлах с комбикормами, рыжие с краснинкой и всего больше черные с белым, встречают свою хозяйку разноголосым мыком, тыкаются влажными теплыми мордами в руки, в подмышки, в плечи и спину, норовят захватить и пожевать подол юбки. Тете Поле кажется, что за ночь они еще малость поумнели, что-то такое свое передумали и прямо-таки, по глазам видно, хотят ей что-то сказать, но только не умеют, не дано им.

— И детки ж вы мои, детки! — причитает тетя Поля, разжалобившись и растрогавшись. — Накусали вас и намучили изверги человеческие, гром их побей! И кто только напридумал такую пакость на нашу голову!.. А вы у меня такие умные, такие справные, что хоть и на танцы в клуб… И проголодались вы у меня, детки мои, и потерпите вы совсем немного, сейчас все и сделаем… И что это Нинки да Вальки не видно, взяли моду по будильникам дрыхнуть…