Там, впереди

— Да вот так уж… Из Козловки такой мямлистый землячок сыскался. Давно это было, не по нашей памяти дела. Помер, значит, сердяга, глаза склеил и лапти врозь. Обмыли его, отплакали, на погост снесли, помянули — все чином. А как был он мужик трудовой, незлобивый, в церкви, сколько попами положено, выстаивал, то и определили его после смерти в рай, билет на дорогу выдали. Ну, сколько шел да ехал — не знаю, а достиг. Предстал перед богом. Тот его спрашивает: чей, мол, откуда? Отвечает: так, дескать, и так, Орловской губернии, Брянского уезда, из села Козловки крестьянин. И от страха у него не только зипун латаный, а и лапти дрожжи продают. Ну, поглядел бог, восчувствовал и говорит: «Помаялся ты, видать, на земле, помыкался. Что солнцем тебя пекло, что дождем секло, что земли ты переворотил, что сена накосил — ни перемерять, ни пересчитать. А раз ко всему тому и себя соблюл, то живи ты теперь у меня в раю, ешь в саду яблоки от пуза, пей райскую воду сколько влезет».

Обрадовался-то козловский наш. «Вот настоящая жизнь привалила! — думает. — Ничего-то я теперь делать не буду, только есть да спать. Позавтракаю — и спать, пообедаю — и спать, поужинаю — и опять-таки спать». По той дорожке все оно и пошло. Встал спозаранку, росным яблоком — хруп-хруп, водичкой запил; в обед яблоком — хруп-хруп, водой запил; в ужин яблоком — хруп-хруп… День так, два, три, неделю. А потом стал аппетиту лишаться. Вроде бы и оскомины нет, райское яблоко сладкое, мягкое, а не идет и не идет. За сосновую шишку казаться начинает. Известно — мужицкое брюхо.

«Эх, — думает наш козловский, — вот кваску бы холодненького, да лучку зеленого, да огурчика с грядки, да ломоть хлеба с капустным листком на нижней корке, да, главное, картохи бы поболе — вот бы еда была!» Ну, это бы еще и ничего, а потом сало стало сниться, старое, с желтинкой, как на покос носят, гречневая каша со шкварками и толченая картошка с молоком. А в раю-то скоромного не положено. Вот и мучается наш козловский-то, чувствует, что согрешает, а поделать ничего не может. И смурной стал, даже со стороны заметно — усыхает телом.

Приметил бог, что совсем худает мужик, призвал, накричал: «Ты что же это, такой-сякой, райской пищей гребуешь? Про скоромное мысли держишь?» — «Да, господи, — кается козловский-то, — да разве я чего? Я со всей моей душой, а только не привычны мы… Уж я как благодарствую, как стараюсь!» Видит бог, что у него-то, у козловского, и слеза по бороде, и от усердия в пыль носом валится, а в голове все квас, огурцы, картошка да сало в придачу — ничем не выколупаешь. «Ладно, — говорит бог, — вижу, что ничего у меня с тобой не выйдет, только время зря проволыним. Потому уметывайся ты отсюда к чертовой матери, куда глаза глядят, и чтоб я больше о вас слыхом не слыхивал!»

И приказал он нашего-то козловского за райские врата вытурить, пусть, если на то пошло, сам себе на небе место разыскивает. А всем архангелам с тех пор предписание за подписью и печатью выдали: как из брянских кто припрется, так, не взирая, в разговоры не вступать, а сразу за ковнерь его и оглоблями назад заворачивать…

Вот и вся побаска. Кто придумал — наш ли сосед с вислым носом, еще ли кто, — не знаю. И рассказана была мимоходом, перед сном, а почему-то всю жизнь в голове сидит. Может, потому, что сам я из брянских и, стало быть, нечего мне и примериваться к райской жизни, надо тут, на земле, поспевать.

1966

ТЕТЯ ПОЛЯ С УТРА ДО ВЕЧЕРА

В это утро она проснулась раньше обычного. Солнце уже, правда, начало всходить, но еще продиралось сквозь облачный наплыв, и потому на узенькой — только впору кровать, стол да стул поставить — верандочке было сумеречно. А разбудило ее рычание грузовика во дворе соседа — днем машины заняты, по договоренности с шофером поехал в ночь за кирпичом для печки и вот только вернулся. «Может, еще где на пути и обмывку делали», — подумала снисходительная к человеческим слабостям тетя Поля.

Не вслушиваясь в глухие голоса с соседнего двора, она еще раза два сладко зевнула, потом протерла концом платка всегда слегка припухшие глаза, темные и чуть продолговатые, как черносливины, и решила, что ладиться спать больше не стоит, — если смаривать сильно станет, можно и в обед на полчасика притулиться. Лучше не спеша попить чайку, покормить подсвинка да и пойти к своим теляткам, небось сторож Федос истомился на скотном дворе, ночью в шубный воротник носом клевал, а теперь язи на уме. Он с самой весны, как чуть полая вода с лугов стягиваться в русле начнет, прикармливает их пареным горохом и каждую зорю торчит на лодке под кустом. Гороху уже мешок извел, а рыбы чуть взял, да уж у человека страсть такая, что ничего ей поперек не поставить, ни в какой узде не смирить.

Пока кипятится на плите вода, тетя Поля протирает стол, хотя он протерт и с вечера, обмахивает голиком ступеньки на крыльце и чувствует, что уже начинает торопиться, хотя никаких к тому особых причин нет.