Там, впереди

Странное ощущение общности со всем живым вокруг иногда овладевает мной, и я никак не пойму, то ли это излишняя чувствительность, то ли фантазерство, то ли что-то от сентиментальности, которой я в общем-то не грешу. Увижу сухое дерево, которое когда-то знал живым, срубленную рощу, свежее ответвление оврага, изглодавшего кусок поля, — и хожу день или два с испорченным настроением, и даже кажется, болит внутри что-то. И знаю я, что в жизни все меняется, и вроде не меня в первую очередь касаются увечья эти, причиненные земле, и занят я другими делами и в другом месте — а вот поди же ты.

Когда я был подростком, а потом учился в школе крестьянской молодежи, мне часто доводилось переходить через мостик в южном конце нашего села. Дорога по тем временам была плохая, размолотая колесами, разъезженная, часто грязная, так что ног не вытянуть, или с толстой подушкой горячей пыли. Мостик тоже как мостик — деревянный, небольшой, на кривоватых сваях, с колдобинами у въезда и выезда. Иногда на нем ломалось бревно настила, зияла щербина, и в нее с грохотом проваливались до половины колеса телег, и возчики матерились, но с починкой никто не спешил — сам проехал, а для других к чему спину ломать? Делали это в конце концов мужики соседней деревни, когда сбивали обоз, чтобы везти картошку или сено в город. Для них это сломанное бревно накладно выходило.

В хорошую погоду я всегда останавливался на мостике — под ним из Орехового лога, широченной балки, конец которой терялся в полях под закатом, бежал небольшой ручеек чистой говорливой воды. По берегам его веяли жирные вихри зеленой осоки, возле которой шлепались, прыгая с берега, лягушата, а сам ручеек тонко звенел, ворковал, лепетал. Звуки были негромкие, чуть слышные, но ясные и мелодичные.

Однажды, когда мне было лет четырнадцать, мой сверстник и приятель предложил:

— Давай поглядим, откуда он берется?

— По кустам издеремся.

— Да ничего, интересно же!

И мы пошли. Устье ручья было недалеко и как на ладони — метрах в двухстах от мостика, превратившись в глубокую заводь, он уходил в реку. А сколько до истока?

Выше мостика у ручья была своя пойма, и по его размерам довольно широкая, по сторонам ее стояли этакие былинные холмы, какими их рисовали в старинных хрестоматиях, — по таким Илья Муромец ездил. Дальше пойма сужалась, и ручей петлял по глубоко прорытому руслу, прямо к берегам которого плавно спускались края широкой балки, поросшие орешником. Высокий и густой, лишь изредка перемежаемый небольшими полянками, орешник заполнял собой все. И как бывало здесь весело в конце июля, когда в воскресенье собиралась чуть не половина села за орехами! Ауканье, перекличка, разговоры, голубизна неба со сметанными кучевыми облаками, тихий шелест ветра и щебет птиц создавали настроение светлое, праздничное.

Бегали мы, ребятишки, в лога и одни, когда в будние дни выпадал тому случай, но держались табунком и по краю — там, дальше, в чащобе, появлялись уже березовые куртины, а на дне балки стояли во множестве старые высокие дубы с густым подсадом, с завалами бурелома, в котором шипели ужи, а иногда шныряли и волки. Говорят, приходили они из Стрелицы, в которую у вершины переходил Ореховый лог, — это была целая путаница рвов, логов, размоин с такой глухоманью, что туда и взрослые опасались ходить поодиночке. Мало ли чего! Нас же, детей, с самого раннего возраста пугали:

— А вот отнесу в Стрелицу и брошу…

Или:

— А вот придет волк из Стрелицы и съест!

С возрастом страхи поубавились, и мы с приятелем шли да шли, и сперва нас к самой кромке ручья стали теснить орешники, а потом над нами зашелестели старые дубы, может быть столетние, — вершины у некоторых уже засыхали, диковинно и пугающе торчали безлистые сучья; в иных стволах зияли дупла, иные же из великанов, пораженные молнией, лежали полуобгорелые на земле, и только обугленные, расщепленные пни мрачно смотрели в небо. Берега ручейка становились скользкими, пахло сырой землей, дурнотравьем, прелыми листьями. Так мы дошли до самого начала ручья, думая найти большой ключ, из которого он берется.

Но большого ключа, как называют у нас родники, не было вовсе: ручей рождался из десятков или сотен совсем маленьких ключиков, которые едва можно было заметить по бойкому шевелению и завихрению песчинок, да еще из грунтовых вод, повсеместно сочившихся у подножия склона. Земля казалась здесь живой плотью, которая дышала и пульсировала.

В общем, пробродили мы половину дня и были тем очень довольны, увидев, как почти из ничего рождается что-то. С тех пор, глядя на географическую карту с толстой синей жилой громадной реки, я представляю себе так, что она похожа на дерево: широкая крона ее — это море, в которое она впадает, малые реки и ручьи — корни, но главная сила ее в сотнях тысяч и миллионах корешков-ключиков, которые достают, сочат, качают для нее воду из самых глубин земли. Ничего, что на карте их не обозначают вовсе, все равно они живут, проклевывают грунт, шевелят песчинки и делают свое незаметное, но великое дело!