Там, впереди

— Фамилия моя Криволазов, а кличут Панькой. Смешно? Ого, еще как! А все родительница виновата — девки у нас в семье не плодились, вот и одела она меня, потехи ради, в платье. А я разбирался, что к чему? Мне четыре годочка всего отвалилось, а звали Пашкой, вот и переделали в Паньку… И пошло — Панька да Панька. Девчачье какое-то имя, но прилипло, как смола, не отдерешь. Так и черт с ним, верно говорю? Хоть горшком величай, только в печку не суй — тут стоп, не на того напали! Да она и, деревня наша, такая — видели? — три печки, четыре овечки, на пяти «МАЗах» с корнем куда хочешь за одну ездку перекинуть можно. Раньше еще самостоятельность имела, а теперь, после укрупнения колхозов, просто «бригада», ни то ни се. Так что не имеет значения.

— Что не имеет значения — деревня или прозвище?

— Все! Что я, гвоздем к ней присобачен? Поезжу тут, махну на Север — всюду баранка да баранка. А там как хочу, так объявлюсь. Хоть Панькой, хоть Санькой, хоть Валеркой… Говорят, морозы там лютуют, но зато воздуху много и зарплата на высоте. А тут что? Осенью — из лужи в лужу, вроде утки, летом кишки от пыли чернеют, не прохаркаешься.

— А мать?

— Что — мать? Сами видели — живет. Отец-то помер, а младший брат на железной дороге. Деньжонок подбрасываем иногда. О чем разговор, верно?

— Скучно ей, одной-то.

— А я ей телевизор заменю, что ли? Вот электричество проведут, вправду телевизоришко какой-нибудь куплю — и пусть просвещается. По другим местам знаю — как вечер, старухи и приклеиваются к нему, на буксире не оттащишь. Они даже хоккей смотрят. Не смыслят в нем ни уха ни рыла, а чего делать?

Завидев небольшую речку, тиховодную, с кувшинками и ситником у берегов, Криволазов останавливает машину на обочине дороги, предлагает искупаться. Он ожесточенно плещется, бьет ладонями по воде, кувыркается, высовывая наружу задубевшие пятки, а когда ныряет, его белое, совершенно не тронутое загаром тело мертвенно просвечивает через пласт воды, и поверху вздрагивают и расходятся в стороны листья кувшинок. В промежутках же между нырками, плавая или взбивая воду, он насвистывает, пытается петь. А обсыхая, перед тем как одеваться, поясняет, что освежиться ему было совершенно обязательно позарез, так как на обратном пути собирается заехать к одной знакомой.

— Пропорциональная деваха! Кровь с молоком — кровь своя, а молоко с фермы, дояркой работает. Как это по-городскому? Коктейль! Но уламывается туго, сомневается.

— Женитесь, значит?

— Я? Нет, для женитьбы не созрел.

— Сколько стукнуло?

— Двадцать пятый километр кручу, только настоящий разгон взял. А с прицепом сразу загрузнешь… Дети пойдут за штаны цепляться — все, тормози, Панька! Нам же по старинке жить не к чему… Ну, а уламывается туго — ну и что? Вопрос тактики. Да и свет не клином сошелся, у меня знакомых — в каждом селе.

— А любовь?

— Любовь — она в кино больше. А в жизни как? Тут поцапался, там полаялся — только и всего. В жизни симпатии, когда люди друг другу подходят по характеру. Знаете? Как ноша — одна по плечу, а другая тут трет, там режет. А менять потом попробуй, это не магазин!.. Накрутишься…

— Семьей-то обзаводиться надо.

— Там видно будет, а пока не требуется!

Когда мы снова начинаем трястись и качаться по луговой дороге, и еще духмянее пахнет скошенным сеном, и в ветровом стекле стоят, как зеленые дымы, старые ветлы, и вдалеке, уже чуть смягченные синевой, по склону к горизонту восходят березовые рощи, и, как бы чуть выгоревшее, голубоватое, с волокнистой дымкой и редкими облаками во весь окоем, наплывает небо, я пытаюсь свести разговор на природу, на ее мягкость и необычность в наших местах, на ее какую-то особую доверчивость к человеку. Но Панька круто обрывает мои излияния:

— Не вижу ничего такого. Это старики, у которых свету было что в окне, ничего не знали, только свое поле да свою речку. Ну, понятно, думали — лучше и на свете нет. А мы книжки читаем, кино смотрим — такие места есть, дай бог! Джунгли, например, пальмы с орехами — ого!

— Так ведь все же отчий край, предки в земле покоятся.

— Хо! Вот наукой доказано, что все мы от обезьяны произошли, верно говорю? А обезьяны в жарких краях живут, в земле, которые померли, покоятся там же. Верно опять говорю? А что это обозначает? Что Африка мне, Паньке Криволазову, тоже отчий край, эта… как ее… Танзания… Камеруния или как ее… Интересно побывать! А насчет предков, дедов-прадедов там — это от старины идет, от религии, от ветхости мысли. Вот у нас, которые пожилые, ходят на погост родителей поминать — яички в узелке, закусь разная, соответствующее горючее в поллитровках. Рассядутся на травку между могилками, разложатся, да и напоминаются к послеобедью — иные лыка не вяжут. Нам-то это дело до лампочки, нам суеверия ни к чему, знаем — землей было, землей стало, но тоже, если время выпадает, прилаживаемся к ним по своему интересу. Пить — оно все едино где, что в чайной, что на травке. Какие же тут родители, спрашивается? Обыкновенный загул, верно вам говорю?..