Танах и мировая поэзия. Песнь Песней и русский имажинизм

Вот на волосах моих
Пламенный столетий прах,
В сердце — семена молитв
И в руках Твоих праща,

Чтобы в путь широкий
По следам пророков.

Что мне гимн Романовых
И что Марсельеза,
Если снег, обманывая,
Перьями полезет
Из больших подушек
Небосвода моего?

А закат — разбухший
И распоротый живот, —
Кровь, кишки — на кирпичи,
На кресты, на крыши,
Где, всплеснув руками,
Встречный ветер закричит:
«Ой, Эйл молей рахамим!»

И вдали услышишь,
Что могильный камень
Над былыми плахами
Шепчет, как свидетель,
Об убитых детях.

Ты, Израиль, протруби
Громче в рог червленый,
Чтоб сползали в города
Серыми червями
Сумерки до дна глодать
Жадные глаза убийц!

[375–376]

«Ой, Эйл молей рахамим!» — ашкеназская передача начала поминальной молитвы на иврите: Эль малле рахамим («Бог, исполненный милосердия»). В сознании поэта сопрягаются и одновременно противостоят друг другу два осенних пейзажа: яркий, насыщенный красками ландшафт далекой Эрец Йисраэль с ее ослепительным солнцем, виноградниками, маслинами, лилиями — и российский осенний ландшафт со злыми ветрами, ворохами листьев; единственная яркая краска, оживляющая этот пепельный тревожный ландшафт, — красная, напоминающая о насилии и крови (это прежде всего налившиеся кровью листья липы, обычно желтые):

Ах, тишрэ, тишрэ[52],
Скиталец мой усталый,
Шагай же тише
По городским бульварам.

Здесь не отрежет
Седые кудри миндаля
Золотыми ножницами солнце,?
Не качает лилия впросонках

Свой колокольчик нежный
Под шепоты полян.

Здесь не уронят
Маслины на сухой песок
Черные чеканенные серьги,
Виноградник аромат осенний
Не перельет сурово
В сосуды плоские лесов.

Здесь только липы

Налиты кровью до того,
Что полопались аорты листьев,
Здесь над куполами ветер злится,
Вечерний пепел сыпет[53]
На плеши медные голов.

Ах, тишрэ, вечный,
Я Саваофом вызван, —
Зажгу ли свечи

Ветхозаветной жизни?

[377–378]

Стиль Ройзмана по-имажинистски предметен, пластичен и одновременно парадоксально метафоричен. Сквозь призму библейских аллюзий (в частности, на сны фараона, которые Иосиф толкует как указание на грядущие бедствия Египта, а также на пророческие книги и Плач Иеремии) поэт передает свое видение вздыбленной Гражданской войной России, несущей возмездие за погромы и убийства:

О, смотри, моя свеча,
В лоно древнего Востока:
Буду, буду отвечать,
Повторился сон жестокий:

Семь колосьев тощих
Поглотили тучных семь!

Рви одежды Север,
Вретищем покройся Юг!
Ваш народ просеют
Сквозь решета гибели
Мстительные зыби
Грозных, межусобных вьюг!

Сбреет поле засуха, —
Вместо финика — помет,
Вместо смачных вин — моча!

Рыть могилы заступу,
Ветру колыбель качать
В листопад клочкам знамен!

Плачем похоронным
Прошуршать траве страны,
Песней погребально ныть
Птицам о погромах.

Так земля нагая
Пасть железную откроет, —
Человека в черном чреве,
Как в давильне виноград,
И, ослепшая от крови,
Под камнями града череп
Вдребезги!

[378]

Однако сердце поэта исполнено надежды на преображение мира, как несет надежду на милость Господню светлый и строгий праздник Йом-Киппур, как соединяет скорбь и ликование скорбно-торжественная молитва Коль нидрей: