Танец с огнем

Люша постояла, подумала. Девочка, понимая, что решается их судьба, вскинула взгляд и инстинктивным жестом сложила руки перед замотанной платковыми лохмотьями грудью. Пальцы у нее были морщинистые и шелушащиеся, как у старухи, а глаза дивно хороши – синие цветки цикория, с мерцающим голубоватым отсветом на светлых, пушистых ресницах.

Мальчик сосредоточенно смотрел в пол, как будто пересчитывал чисто выскобленные доски, и размеренно двигал челюстями – жевал.

– Много с голодухи сразу не ешьте, дристун с коликами проберет, – предупредила Люша. – Ты, Лукерья, прибери пока еду. После еще угостишь. Сейчас в баню их, лохмотья в печку немедля, и одежку подобрать надо, что по их росту в сундуках найдется… Ты платья-то носишь? – спросила она девочку-акробатку.

– Прежде носила, – смущенно потупилась девочка.

– Вот и ладно… Феклуша, скажешь Насте, чтоб, как вымоются, подстригла немного их патлы, подровнять хотя бы, у обоих. А после всего приведите их ко мне. Будем разговоры разговаривать. Сдается мне, что не просто так все это сегодня разом совпало…

В гимнастических трико – на рынке, и в замырзанных лохмотьях – в кухне у Лукерьи, мальчик с девочкой казались похожими между собой. Нынче, отмытые до скрипа и переодетые в чистое в соответствии с полом, они оказались совершенно разными. Мальчик – темноволосый, с длинным недобрым лицом, острыми плечами, бледными сжатыми губами. Глядит исподлобья. Девочка – светло-прозрачная, вся в облачно-небесной голубизне, с маленьким ртом и распахнутыми в удивлении глазами. Оказавшись в комнате, тут же бросилась гладить и трепать Феличиту и та ответила было на ласку, но Атя, что-то глухо поварчивая, уволокла собачку за ошейник от чужих рук…

– Вы промежду собой родные? – удивилась открывшемуся несходству акробатов Люша.

– Ни разу, – угрюмо мотнул головой мальчик.

– А как же?

Мальчик молчал.

– Ой, Кашпаречек, миленький, ты уж только не молчи, отвечай барыне, коли тебя спрашивают, – девочка сложила руки перед грудью все в том же испуганно-умоляющем жесте.

– Как вас звать?

– Оля, – девочка присела в грациозном реверансе.

– Кашпарек, – буркнул мальчик.

– Что за имя такое? Откуда?

– Это вроде клички, кукла из балагана, – поторопилась объяснить Оля. – По-русски выходит как бы Петрушка. А настоящего своего имени Кашпаречек либо не помнит, либо уж говорить не хочет.

– Откуда ж вы взялись-то?

– Я отца не знаю, а мама моя в людях стирала, и гладить брала, – охотно начала рассказывать Оля. – Мы в Калуге жили, на Воскресенской улице, в полуподвале. В нашей комнате было три окна и там все время ноги ходили, мне нравилось на них смотреть – они все такие разные, и вроде как отдельно от своих хозяев. Я тогда придумывала, как будто это они все парами на бал идут. Левая нога – дама, а правая – кавалер… Мамочка хорошо стирала, и гладила, и крахмалила, у нее много заказов было, и жили мы хорошо – белый хлеб ели, колбасу, и лент у меня разноцветных была целая коробка. А потом мамочка умерла – прямо вот так стояла за доской с утюгом и повалилась… Я-то к ней кинулась, зову, зову, трясу ее, плачу, а у нее глаз закатился, как такая бусина большая… – из Олиных прозрачных глаз скатились на алебастровые щеки легкие слезинки. – … Потом я не помню… Мамочку куда-то увезли… а следом уже вижу, как барыня важная ругается, что блузка ее любимая погибла… утюг-то, как мама упала, так и остался… и спрашивает, кто ей возместит… Хозяйка все спрашивала меня, есть ли у нас родственники, и хотела меня наутро в приют свести, а я подумала, как же я там без мамочки буду, вечером оделась и ушла. Шла, шла, потом к Оке вышла… Тут дождь пошел… Я спала где-то, потом опять шла, и голова была такая, как будто прозрачная совсем. Мне все казалось, что я прямо к мамочке иду, и еще немного, и дойду совсем. А после уже очнулась в сарае каком-то. Там Кашпарек с дедкой на железном листе лепешки жарили…

– Так. А ты, выходит, с эдакой-то кличкой, из театральных людей? – обратилась Люша напрямую к Кашпареку. – Но из каких же краев?

– Из Праги. Там родился я, – Кашпарек говорил по-русски почти правильно, с чуть заметным шепелявящим акцентом. Но сам акт свободного говорения давался ему с трудом: каждое слово как будто силой продавливалось между узких, плотно сомкнутых губ.

– И как же в Россию попал? – Люша хотела знать всю историю мальчика, и умерять свое любопытство ради чувств маленького акробата она ни в коей мере не собиралась.

– У моего отца был театр. Маленький. Семейное дело. Еще прадед марионеток водил. Два брата и их жены. Потом моя мама умерла, отец с кем-то в Праге поссорился, и мы стали ездить. Я помню хорошо уже тогда, как мы в разных городах выступаем. Лодзь, Гомель, Смоленск… Я тоже работал, как себя знал. Мы на восток шли, отец сказал, там люди добрее. Но это неправда. Он от себя бежал, у него злость внутри была. И еще дядина жена… ей как будто одного брата мало было. Стравливала для забавы их. Театр. А потом то ли утонула, то ли утопилась она, никто не узнал, как было. А дядька отца ломом убил, и сам в полицию сдался…