Танец с огнем

– Так я именно об этом и говорю! – воскликнул ветеринар. – Не будучи в чем-нибудь компетентна, королева позовет своих советников и справится у них. А наша Золушка? Как только у нее возникнут какие-нибудь трудности, куда она побежит за советом? Разумеется к посудомойкам и свинопасам, потому что только им она по-настоящему доверяет…

– Хм-м, да, действительно… – согласно уже вздохнул агроном. – Это вы ловко повернули. А я сразу не понял. Любовь Николаевна наша явно чего-то задумала. Несколько часов уже совещается попеременно то с этой наглой дубиной Степаном, то со своей глухой уродиной, то – даже с горничными, подумать только. Акробаты, близнецы, конюх, кухарка…Нам, единственным в усадьбе образованным людям, на двоих выпало четверть часа – и что же?

– Меня в основном изволили расспрашивать о протекании беременности лесниковой дочери. Я что – акушер? К тому же горбунья дика, как лесной зверь, и осмотреть-то себя толком не дает… Да, еще велела присмотреть зачем-то на ярмарке белого жеребца, назвать его Голубем и покрыть им, если получится, старую Голубку. Это как же – считать разумными хозяйскими распоряжениями?

– Да уж, с Александром Васильевичем, при всей его молодости, иметь дело было все-таки значительно проще, чем с его как бы женой… Интересно, вернется ли он когда-нибудь в Синие Ключи?

– Пока Любовь Николаевна здесь, мне кажется, надежда на это небольшая…

– И то, и то… Однако, взгляните-ка скорее сюда!

Викентий Павлович отодвинул гроссбух, в котором делал какие-то пометки, привстал со своего места и вместе с Дерягиным взглянул в окно:

Не проваливаясь в снег, как будто бы скользя или даже летя над золотеющей поверхностью вечерних полей, в сторону Удолья согласно двигались три небольших ладных фигурки – хозяйка усадьбы Любовь Николаевна и оба юных акробата – Оля и Кашпарек. Каждый нес в руках небольшой узелок.

– Куда это они направились на ночь глядя? – растерянно спросил Викентий Павлович.

– Бог весть, – пожал плечами Дерягин. – Все что угодно может быть. Кто угадает, что делается у нее в голове? Ни отец-покойник не знал, ни нянька Пелагея. Где уж нам?

Глава 17 в которой Максимилиан Лиховцев гонится за ускользнувшей Любовью, а Атя управляет ездовыми собаками.

Свет позднего утра проникал сквозь неплотно сдвинутые шторы.

Черепаха Гретхен сидела на коленях у хозяина квартиры, который пытался скормить ей увядший цветок маргаритки. Гретхен отворачивалась и взглядывала укоризненно-утомленно, по-декадентски вполне.

– Что ж, Максимилиан, как продвигается сбор материалов для следующего номера? Удалось ли раздобыть недостающие средства? Я, как ты и просил, подготовил небольшую подборку стихов, и вот, Жаннет написала эссе о зороастрийских мотивах в творчестве Соловьева. Хочу, чтобы ты взглянул… Твой журнал…

– Какой журнал, Арсений?! О чем ты? Я гибну!

– Да неужели? – Троицкий скептически поднял бровь. – А в чем же это выражается материально? Есть признаки?

– Арсений, общение с этими напыщенными докторишками явно не идет тебе на пользу. Диета, клистир и гимнастика не помощники на тонких планах бытия. Скорее наоборот. Ты поэт, тебе ли не знать?

– Утю-тю, какие у нас зюбки прорезались… – противно просюсюкал Троицкий и твердо добавил. – Одобряю. Сколько ж можно в звездных мальчиках ходить. Надо и взрослеть когда-то, становиться мужчиной… Так что ж – беги тогда за ней, спасай или уж лети в бездну. Она – вызывающе для такой женщины одинока и по краю ходит, это и поэтом не нужно быть, чтобы увидеть. Кантакузин слаб оказался, спрятал голову в своих развалинах. Беги! Может, успеешь еще. Иначе докторишки с клистиром подсуетятся. Ты ж сам толкнул Еву к Адаму. Ха-ха-ха…

Гретхен, стремясь к теплу, заползла под отвернутую полу халата и острыми коготками царапала бледное волосатое бедро поэта.

– Хи-хи-хи…

Смех еще звучал, а Максимилиана Лиховцева в комнате уже не было.

* * *

– Максимушка, да на тебе лица нет! Выпей вот хоть бульончику куриного. Гляди, какие в нем золотиночки плавают… Помнишь, ты сам так в детстве говорил. А теперича вот я тебе… – Фаина, дряхлая служанка Лиховцевых, вырастившая не только Максимилиана, но и его мать Софью Александровну, суетилась и пыталась топотанием старых ног преодолеть явный разлад между двумя своими воспитанниками. Ее голова, по-заячьи, с ушками, повязанная платком, мелко дрожала.

Софья Александровна сидела у стола, в уютном кругу розового лампового света. На ее увядшем, с правильными, но мелковатыми чертами лице недовольство и даже гнев мешались с растерянностью.

Максимилиан стоял у низкого, с частыми переплетами окна. Между ставнями, на пыльной вате кокетливо лежала кисть сушеной рябины и валялась крупная дохлая муха.