Танец страсти

А Малин боялась проходить по Кунгстредгорден, где в день объяснения с Бьорном она оставила велосипед, шарахалась от душного бара рядом с театром, где они прежде часто бывали вдвоем. Некоторые места превратились для нее в заповедные зоны, нарушить границы которых значило обречь себя на вечер судорожных рыданий — такой невыносимой вдруг становилась тоска.

Смолсгатан упиралась в тупик, она совсем забыла об этом. На перекрестке с Норрландсгатан ей предстояло свернуть: направо, к Мастер Самуэльс, или налево, к Кунгстредгордену. Поколебавшись, Малин выбрала левый поворот — нельзя всю жизнь шарахаться от собственного прошлого.

Кронобергспаркен в начале осени был удивительно красив: желтый, багровый, оранжевый цвета смешивались в нем, а прозрачный сентябрьский воздух добавлял к гармонии цвета какое-то радостное сияние, похожее на то, что появляется у драгоценных камней при искусной огранке. Много лет в Кронобергспаркене высаживали деревце за деревцем, и вот теперь, похоже, эта искусственная красота стала совершенной. Малин заметила двух молодых людей с этюдниками: они выбирали точку, чтобы нарисовать пейзаж. Это показалось ей смешным, почти неуместным: рисовать уже готовое произведение искусства!

Но через несколько минут она разглядела объект, на который, по ее мнению, художникам стоило бы обратить внимание: замотанная в пеструю африканскую накидку, по дорожке к ней стремительно приближалась Кристин. На расстоянии шагов тридцати от Малин, она радостно закричала:

— У меня к тебе важное дело!

Оба художника вздрогнули и обернулись.

— Давай попробуем, ты же ничего не теряешь, — уговаривала ее Кристин. — У тебя в голове столько идей, что хватило бы на репертуар Ковент-Гардена на десять лет вперед. Ну, подумаешь, не возьмут, потом сами будут жалеть!

Речь шла о конкурсе, объявленном Северным музеем — принимались к участию пьесы, фильмы, театральные постановки — все, имеющее отношение к эпическому периоду скандинавской истории. Условия, правда, были подозрительно неопределенными, но…

— Но ведь надо же с чего-то начинать! — На этот аргумент Кристин нажимала особенно.

Рыжие кудри подруги, как всегда, служили для Малин вестником перемен. Кристин не появлялась без какого-нибудь сюрприза: то научит готовить совершенно экзотическое блюдо, то принесет невероятную одежду, которая — непременно! — должна подойти Малин, то, как сейчас, вовлечет в очередное предприятие. До сих пор Малин успешно оборонялась от предложений подруги поучаствовать в каком-либо фестивале, да и та, позвав Малин, не хотела тащить за нею еще и Бьорна, которого недолюбливала со времен совместной работы в труппе. Но сейчас Кристин уже наверняка почувствовала, что у Малин развязаны руки. И она, как всегда, права — ну что Малин потеряет, если попробует? Удовлетворенная полученным согласием, Кристин залпом выпила остывший эспрессо.

В разговоре возникла пауза, и Малин прислушалась: не может быть! В крохотную, на три столика, колумбийскую кофейню, куда они зашли поболтать, откуда-то из-за стенки пробивался голос Чезарии Эбора[7]. Видимо, в подсобном помещении кто-то слушал размеренное, глубокое пение испанки.

Чезария Эбора… Ее печальный, низкий голос был связан в сознании Малин с той тоской, которая поселилась в доме после гибели родителей. Время тогда остановилось, а в магнитофоне все крутилась одна и та же запись — тихая-тихая гитара, глухие клавиши рояля и женщина, поющая горько-пронзительные песни.

Как Малин жила тогда? Танцы были заброшены, она по нескольку дней не выходила из дома, забыв про учебу и даже еду. Продукты для нее покупал Юхан, но они часто оставались нетронутыми в холодильнике. Часами шестнадцатилетняя девушка сидела у окна и смотрела в никуда. Внизу гуляли дети с нянями и мамашами, и Малин наблюдала за ними, но не с интересом, а с болью, потому что видела в них свое прошлое, — прошлое, которое осиротело без будущего. Временами она начинала плакать, но от окна не отходила.

Ее “дневник в танцевальных зарисовках” за тот период утерян — она не помнит, могла ли фантазировать тогда… Но сейчас, глядя на бежево-зеленую стену колумбийской кофейни, Малин была почти уверена, что кое-что вспомнила: женщина в красном платье с черной каймой плывет в дымном чаду незнакомой таверны, ее пронзительные глаза заглядывают прямо в душу, причиняя почти физическую боль…