Тангейзер

– Но это точно не святотатство?.. Я, знаете ли, христианин и собираюсь им остаться.

Манфред хохотнул.

– Ну-ну, никто тебя и не уговаривает переходить в ислам. Я тоже почти праведный христианин. Это наш господин Фридрих говорит, что в мире есть только три великих обманщика: Моисей, Христос и Мухаммад, двое из которых умерли в почестях, а один на кресте…

Тангейзер ужаснулся:

– Он так и говорит? До меня доходили слухи, но я думал, что клевещут!

– И еще он говорит, – сказал Манфред лениво, – что не верит в непорочное зачатие Девы Марии. Тут его даже сарацины осуждают, в исламе непорочное зачатие никто не смеет подвергать сомнению… Да ты сядь, чего стоишь? Все еще не решаешься?.. Император может быть безбожником, но это нам не мешает быть христианами!

Тангейзер медленно и с опаской опустился на роскошный диван, тот с такой готовностью прогнулся, что Тангейзер в смятении приподнялся снова.

Манфред захохотал, и тогда он, стиснув челюсти, сел и принял вольную позу. Одна из танцующих девушек приблизилась, не переставая двигать животом и бедрами, зазывно улыбнулась и сделала еще шаг, вдвинувшись между его раздвинутыми коленями.

– Да возьми же ее, – сказал Манфред весело. – Ну? Это же Восток, дружище!.. Здесь нет христианского целомудрия.

Тангейзер чувствовал, что раз эти девушки здесь именно для наслаждений хозяина дворца и его гостей, то он волен протянуть руку и взять ее, но странная робость охватила, и он смотрел на нее с сильно бьющимся сердцем и застывшей улыбкой на губах.

– Знаете, – проговорил он скованно, – все-таки это таинство… Даже когда деревенскую девку сцапаешь, и ту тащишь в кусты или на сеновал подальше от людских глаз…

Манфред отмахнулся с великолепной небрежностью.

– Ты еще девственник, как вижу, в этих вопросах. Сарацины к этому относятся проще. Многое из того, что у нас объявлено грехом, у них просто радость жизни.

– Но радость…

– Телесной жизни, – уточнил Манфред с улыбкой. – Той самой, что у нас церковью отрицается полностью. Это противно природе человека, не находишь?

Танцовщица села рядом, правильно истолковав нерешительность молодого красивого франка.

– Еще не знаю, – пробормотал Тангейзер.

– Тогда просто слушай старшего, – сказал Манфред серьезно. – Я был еще строже, чем ты! Я же не поэт, которым больше разрешается… Но и то я видишь как с ними прост?..

Тангейзер сказал угрюмо:

– Я бы тоже, но что-то мешает… вот так сразу.

– Ты христианин, – сказал Манфред серьезно. – Очень даже стойкий. Я тоже христианин, но здесь я живу по их правилам. Это называется выказывать уважение чужой культуре.

Тангейзер робко улыбнулся.

– Ну, я думаю, таким образом выказывать уважение не так уж и тяжело…

– Сыграй что-нибудь, – попросил Манфред.

– Здесь?

Манфред усмехнулся.

– А ты играешь только перед императорами?

Тангейзер смутился, пролепетал, чувствуя себя совершенно оскандалившимся:

– Я просто совершенно сбит с толку…

– Но ты же хотел, как мне сказали, попасться на глаза императору?

– Очень!

– Ты уже в его дворце, – обнадежил Манфред. – Это немало. Хотя тебя пригласил не он, а я, но ты здесь, куда приглашают немногих! Пой, а если у императора будет время, он изволит послушать и тебя…

Тангейзер вздрагивающими пальцами перекинул лютню со спины вперед, быстро подправил струны. Манфред наблюдал с подбадривающей улыбкой.

– Ну-ну, не трусь.

– Песнь о любви рыцаря, – сказал Тангейзер неуверенным голосом, – к прекрасной даме…

Он тронул струны и запел, сперва тихо, но устыдился своего робкого голоса, взял себя в руки, а Манфред наблюдал с интересом, время от времени наклонял голову, дескать, давай не трусь, император тоже наш, германец, не сарацин, такие песни понимает и принимает…

Девушки долгое время хихикали в сторонке, потом подошли и с удовольствием смотрели на молодого красивого рыцаря, он понял со стыдом, что даже не слушают, ощутил, как начинает краснеть, однако то ли пожалели, то ли в самом деле начинает нравиться, но сели вокруг на диванах, сперва возились и пихались, демонстрируя свои округлости, затем заслушались, он почувствовал, что да, в самом деле слушают.

Он уже начал выдыхаться, однако в комнату вошел мужчина в дорогом восточном халате, что-то шепнул Манфреду на ухо и взглядом указал на Тангейзера.

Манфред кивнул, повелительным жестом велел Тангейзеру оборвать песнь.

Тангейзер торопливо закрыл рот и прижал дрожащие струны ладонью.

– Похоже, – сказал Манфред шепотом, – к императору донесся тот шум, что ты производишь. Во всяком случае, он готов теперь послушать и песни. Пойдем быстро!

Тангейзер торопливо вскочил, Манфред широкими шагами направился к расписной, словно сказочной двери, два огромных сарацина по обе стороны входа посмотрели на них с угрюмой враждебностью, в руках огромные секиры, но не сдвинулись с места.

Манфред переступил порог, поклонился. Тангейзер вдвинулся следом, чувствуя себя как на иголках.