Тангейзер

– Я не слишком понял, – сказал он, – что такого интересного в греческой любви и почему Зевс держал при себе Ганимеда…

– Ты недостаточно проникся, – пояснила она.

– А чего там проникаться?

– Ты был предубежден, – сказала она.

– Ну, – возразил он, – тогда бы я не стал проходить сквозь все то, чем баловались в Содоме и Гоморре… и чуть побольше, даже много больше, чем чуть. Но я прошел все… и не по одному разу. Ты сама сказала, что я познал все в плотских утехах!.. Больше и сильнее уже невозможно. Я ел мясо морских животных, чтобы разжигать в себе похоть, я пил вино, что воспламеняет кровь и заполняет ею чресла, я делал все…

Он задохнулся от непонятного самому себе возмущения, а Голда медленно приняла тот облик, в котором впервые появилась ему, ослепительно-красивой, но строгой женщины.

– Продолжай, – попросила она.

Он развел руками.

– А что продолжать?

– Чем ты недоволен? – спросила она. – Только скажи, и все будет. Сотни самых красивых девушек… выбирай по вкусу!.. готовы выполнить твои самые дикие, причудливые и непристойные желания! Только прикажи!

Он поморщился.

– Погоди-погоди. Ты никогда не говорила этого слова.

– Какого?

– Непристойные желания.

– Никогда, – подтвердила она. – Потому что они просто желания, что в них непристойного? Это я от тебя узнала такое слово, постепенно запомнила. Тебе, как я поняла, именно непристойность и нравилась?

Он кивнул.

– Все так. Я же поэт, а это значит – бунтарь. Эту пристойность так навязывают людям церковь и даже короли, что меня всегда возмущало. Пусть воспитывают детей, но хоть взрослых оставят в покое! Взрослые на то и взрослые, что уже знают, что делать. Вот я и показывал, что да, творю все непристойности, даже самые дикие, но мир не рухнул, ничего не случилось!

Она слушала внимательно, брови то и дело сходились над переносицей, словно понимает с большим трудом, наконец сказала нерешительно:

– Ну тогда вот… все непристойности, которые желаешь, будут исполнены… предоставлены… как скажешь…

Он поморщился, отмахнулся.

– Да что-то здесь не то. Бунт – это бунт. А когда все есть, то какой это бунт?.. Однако все чувственные удовольствия, как ты сама сказала, я уже перепробовал. И не просто перепробовал, а утопал в них со всем пылом и всей страстью.

Она кивнула.

– Да, ты многих ошеломил. Такой натиск!

– Но чего-то недостает, – проговорил он с тоской. – Чего-то недостает…

Она вскрикнула в тревоге:

– Чего, милый? Только скажи!

Он стиснул челюсти с такой силой, что заломило в висках.

– Не знаю, – процедил сквозь зубы. – Но что-то меня гложет в последнее время.

– Что?

– Не знаю, – повторил он с тоской. – Душа моя проснулась и ранима стала.

– Душа?

Он посмотрел на нее с нежностью и злостью.

– Эх… вы, язычники, знаете только чувственные наслаждения, но у христиан есть душа… и она тоже иногда подает голос. Еще как, бывает, подает…

– Душа?

Он тяжело вздохнул.

– Некоторые священники говорят, что у язычников вообще нет души. Господь вдохнул ее в Адама, но в его потомках она едва тлела, а кое у кого и погасла вовсе. А наш прелат, что шел с крестоносным войском, объяснял, что душа и тело – это как белая и красная глина. Если их прижать друг к другу и перемешать, то частички белой глины будут в окружении красных, как и красные в окружении белых. А то и вовсе глина станет… серой.

Она спросила настороженно:

– Я не поняла. Ты о чем?

– О душе, – сказал он, – я тоже не все понимаю, вот и пытаюсь разобраться, рассуждая вслух. Так все и жили, пока не пришел Христос и не сумел снова разделить белую и красную глину… то есть душу и тело. Теперь, когда говорят, что некто уравновешенный человек, то это значит, что на одной чаше весов лежит душа, на другой – плотские позывы. Я здесь жил, как язычник, словно во мне белая и красная глина смешались в одноцветную массу, но… видимо, это было не так… Сейчас я отчетливо чувствую, что душа у меня есть, у нее свои запросы, очень сильные запросы…

Глава 15

Голда хлопнула в ладоши, служанки моментально уставили перед ними стол роскошнейшими яствами, заботливо придвинули ложе поближе.

Тангейзер с рассеянным видом взял гроздь винограда, отщипнул ягоду, но тут же придвинул к себе блюдо с зажаренными перепелками.

Голда торжествующе улыбнулась, аппетит миннезингера не стал хуже, вон как трещат на крепких зубах мелкие косточки, однако ел он хоть и быстро, взгляд оставался отсутствующим.

– Пока я тешил плоть, – продолжал он до жути спокойным голосом, – душа набирала силы…

Голда спросила чарующе:

– И что? Давай ублажим ее тоже!

Он пробормотал:

– В том-то и беда, что здесь ублажать ее нечем.

– Почему? Здесь есть все!

– Душа требует, – ответил он, запнулся на мгновение и сказал неуклюже: – Требует совсем иного.

– Чего? Только скажи!

Он тяжело вздохнул.

– Мне такое трудно даже выговорить. Но ее голос все громче… и настойчивее.

– Так чего же?

Он сказал хмуро и с горькой иронией:

– Да вот стараюсь облечь это в понятные слова. Даже для себя понятные, я же тоже… приземленный. И от Змея во мне больше, чем от Господа.

Она переспросила в недоумении:

– От Змея? Это кто?

Он отмахнулся.