Тангейзер

– Не уходи, – взмолился он. – Без тебя мир рухнет! Без тебя ему и жить незачем!

Слабый ответ он скорее ощутил, чем услышал:

– Не могу…

– Держись, – прокричал он, – дай мне руку!

Ее голос показался ему полным страдания:

– Как я могу… протянуть тебе руку… если ты даже страшишься подойти?

Он простонал:

– Не знаю… Но мое спасение только в тебе!

Ее лицо на мгновение стало ярче и отчетливее.

– Нет, – донесся ее тихий голос. – Я слабая женщина.

– Но ради женщин, – вскрикнул он, – мы переворачиваем горы, рушим империи, совершаем безумства, идем на преступления и совершаем подвиги!

– Так соверши, – проговорила она.

– Как? – вскрикнул он. – Что мне сделать?

– Ты должен узнать…

Голос ее прервался, а через мгновение светлый образ рассеялся под ударами ледяного шторма, что сотрясает церковь и гасит свечи одну за другой.

Последние две свечи оставались в дальнем углу церкви, там светильник раскорячился в удобной нише, и ветер только с ревом и свистом проносится мимо, заставляя в смертном испуге трепетать огоньки свечей.

Тангейзер стискивал кулаки, загадав, что если свечи погаснут, то и он погаснет, а если ветру загасить их не удастся, то у него есть надежда и на спасение, и на Елизавету…

Ураган, словно услышав его мысли, взвыл бешено, закрутился посредине церкви и превратился в страшный черный смерч, что медленно пошел по проходу, хищно дергаясь из стороны в сторону, выдергивая светильники с уже погасшими свечами и расшвыривая их в дикой злобе по всему залу.

Тангейзер в страхе понял, что от смерча свечи уже ничто не спасет, закричал в отчаянии, с усилием повернулся и побежал на вялых непослушных ногах прочь.

Колени подгибаются, ноги как деревянные колоды, он с огромным усилием заставлял себя двигаться прочь и с каждым мгновением слышал за спиной торжествующий рев настигающего смерча.

Уши уловили звон металла, это покатился светильник по каменному полу. Тангейзер не знал, тот или нет, который он загадал, в последнем нечеловеческом усилии рванулся, ломая кости и разрывая жилы в страшном усилии…

…и проснулся, обливаясь холодным потом и с сильно колотящимся сердцем в груди.

Шрайбер спит, что значит, на этот раз не орал, хотя ужас пережит ничуть не меньший.

За окном воинственно прокричал петух, отгоняя нечистую силу, Тангейзер полежал чуть, давая себе успокоиться, даже мелькнула мысль насчет того, чтобы повернуться на другой бок и попробовать заснуть, а вдруг в такой позе приснится что-то получше, но сразу же ощутил холодок страха и торопливо поднялся, оделся и вышел.

Глава 8

Завтракая, они пили столько же вина, как и на ужин, что просто пугало Тангейзера. Он обожал хорошее вино, пил с великим удовольствием, но эти гуляки пьют любое, а в Германии любое вино – уксус, только и того, что дурманит голову, а этого он не любил, поэт должен быть чуточку безумным, но ни в коем случае не дураком.

Битерольф, что и песни пишет философские, как сказала о нем Елизавета, сыто рыгнул, поковырялся ножом в тарелке и сказал глубокомысленно:

– Быть может, поэзия есть болезнь человека, как жемчуг, собственно, болезненный нарост, которым страдает бедный слизняк? И если Тангейзера вскрыть, в нем обнаружим вот та-а-акую жемчужину?

Шрайдер посмотрел на кулак Битерольфа, сказал задумчиво:

– А что, за такую можно…

– Друзья еще будут, – согласился и Райнер, – а вот такая жемчужина еще вряд ли попадется…

– Я тоже так думаю, – сказал Битерольф. – Конечно, и Тангейзера жалко, но и хоронить с ним такое сокровище тоже глупо. Предлагаю достать из него сейчас…

– А вскрытый труп на сарацин свалим, – добавил Шрайдер. – Они ж звери, все знают!

Тангейзер спросил сердито:

– Откуда здесь сарацины?

– За тобой приехали, мстить, – сообщил Шрайбер. – Ты же явно там напакостил. Признавайся, на их святыни плюнул?.. Вот и приехали за твоей шкурой.

– Им шкуру, – сказал Битерольф деловито, – нам внутренности.

– Эй-эй, – сказал Тангейзер опасливо, – уберите лапы и лапищи! Чувствуется, что вы добрые христиане и песни у вас наверняка такие же воинственно мирные, как у всех германцев.

Ландграф посмеивался, слушая их взаимные колкости, обратился к Тангейзеру:

– Говорят, суеверия – это поэзия жизни. Это верно?

Тангейзер ответил обиженно:

– Я не суеверный! Я все-таки христианин.

– Но при христианстве мир обеднен? – спросил ландграф. – Раньше было такое раздолье с множеством богов в каждом племени… А все эти домовые, тролли, фейри, банши, феи… Я как вспомню детство, когда мне про них рассказывала бабушка…

Шрайбер сказал со вздохом:

– Но пришел Иисус и вымел все огненной метлой. Мир стал чище, строже и… скучнее, как говорит Тангейзер.

Тангейзер спросил с подозрением в голосе:

– Это когда я такое говорил? И вообще к чему ты клонишь?

– Что ты тайный язычник, – ответил Шрайбер победно. – Даже если сам в этом не признаешься даже себе. Мне кажется, поэт вообще не может быть добрым христианином. Вообще – христианином!..

Тангейзер оглянулся на Битерольфа и Эккарта, те скалят зубы, но слушают внимательно, только Вольфрам застенчиво улыбается, но молчит по своему обыкновению.

– Глупости! – сказал он.

– Да? – спросил Шрайдер.