Тангейзер

– Конечно, глупости!

– Хорошо, – сказал Шрайдер с нажимом, – скажи, ты хоть одну христианскую песнь написал?

Тангейзер возмутился:

– Раз я христианин, они все христианские!

– Нет-нет, я имею в виду песни не про жратву и баб, а про что-нибудь небесное, про святую Деву Марию…

Битерольф вмешался с веселым гоготом:

– Нет-нет, про Деву Марию нельзя! Мы же знаем, что он напишет!

Остальные захохотали, Тангейзер сказал сердито:

– Я могу написать и на темы Библии! Просто к жопастым девкам рифмы подбираются быстрее. А если она еще с вот такими, то и музыка сама на струны просится… Да что объяснять, сами все знаете, но прикидываетесь овечками.

Они оживленно заговорили на животрепещущую тему, можно ли делать песни на библейские темы, а у него в голове мелькнуло злорадное: а не рассказать ли им мои сны? Говорят, нет большего бедствия за обеденным столом, чем гость, который норовит пересказать все свои сны.

По мнению мудрых, несбыточны сны, что приходят к больным, опечаленным, ожесточенным, влюбленным и пьяным, а так как он явно влюблен и уже ничего не может с собой поделать, то и его сны… просто сны, что со временем забудутся.

Сегодня он вышел на прогулку в сад и почти сразу увидел Елизавету, она уютно устроилась под огромным толстым дубом, сказочно красивым с его роскошно развернутыми толстыми ветвями, красиво изогнутыми.

Ее фрейлины опустились прямо на траву, подвернув под себя длинные подолы платьев, болтают себе, греясь на солнышке. Между ними и Елизаветой достаточное расстояние, чтобы не услышали, если разговаривать с нею вполголоса, а когда Тангейзер направился к ней, заранее снимая шляпу, они посмотрели на него хитрыми глазами и повернулись к Елизавете спинами.

Он приблизился, поклонился церемонно. Она с сияющей улыбкой подала ему руку, он с трепещущим сердцем прикоснулся губами к тыльной стороне ладони, жадно вдыхая ароматный запах ее кожи, задержал поцелуй, пока она со смехом не выдернула руку.

– Вы что, – спросила она с упреком, – укусить меня хотели?

– Укусить? – изумился он. – Съесть! Сожрать!

Она с милой улыбкой указала ему на место рядом с нею, он сел, трепеща от счастья.

Отсюда открывается прекрасный вид на замок, а внизу в глубокой тени притаился великолепный пруд с чистейшей водой, где со дна бьют родники.

– Почему не показываетесь за общим столом? – сказал он с упреком. – Как все на вас смотрят, как смотрят! Не знаю, смотрели бы на святую Деву Марию с таким же восторгом?.. Ваша святая красота все очищает, словно посланный Господом дождь очищает воздух от пыли, а двор от мусора и грязи.

Ее щеки заалели, но произнесла она со строгим осуждением:

– Дорогой друг, вы не должны так говорить!

– Почему? – изумился он. – Вас так все любят! Даже цветы поднимают головки и распускают лепестки, когда вы появляетесь.

Она сказала еще строже:

– Прекратите. Немедленно.

– Все-все, – сказал он виновато. – Как вам прибывающие миннезингеры?

– Их много, – сказала она, – и все они разные. Только это и могу сказать, а песен еще не слышала.

Он усмехнулся.

– Вы очень наблюдательны. Действительно, все рыцари похожи друг на друга, как все торговцы, лесорубы, угольщики или плотники. Вот только миннезингеры выглядят так, словно каждый представляет какую-то далекую и удивительную страну!

– Почему?

Он вздохнул.

– Наверное, это в самом деле так.

– Каждый из другой страны?

– Да, – ответил он. – Своей. Которую сам создал. Там его законы, его мораль, его справедливость…

Она мягко засмеялась.

– И даже одежда?

– Выходя в наш мир, – пояснил он, – каждый понимает, что нужно принимать здешние правила, однако в каждом что-то да остается от его мира, и это мы замечаем, хотя не всегда можем сказать, что́ в нем не такое…

Она задумалась, а он тихо любовался ее неброской красотой, она наконец взглянула ему в глаза, улыбнулась.

– Что вы меня так рассматриваете? Это неприлично!

– Неприлично, – возразил он, – если не отдавать красоте должное. И очень опасно.

– Опасно?

– Род людской огрубеет, – пояснил он.

Она улыбнулась.

– Еще больше?

– Это вверх дорога вскоре упирается в небеса, – ответил он, – а вниз… можно катиться бесконечно. Потому люди должны не только замечать красоту везде, где она есть, но поклоняться ей, служить ей, говорить о ней, жить ею!.. И потому я не перестану радовать свое сердце и душу, хоть убейте меня прямо здесь!

Она засмеялась.

– Может быть, в самом деле вас прибить? Чтобы вы умерли счастливым, как нагло утверждаете?

Он расхохотался.

– Елизавета! Я люблю вас!

– И я люблю вас, – ответила она с дружеской улыбкой.

– Я поэт, – сказал он, – для миннезингеров рамки чуть шире, чем для рыцарей или крестьян. Даже шире, чем для королей! Елизавета, я ночами не сплю и все ужасаюсь этому турниру.

– Почему?

– А вас не ужасает? – спросил он.

Она не ответила, повторила мягко:

– Почему это ужасает вас?

Он тяжело вздохнул, опустил взгляд.

– Это не мое дело… как человека, как гостя ландграфа, но я миннезингер, а у нас чувство справедливости в крови! Нельзя так выдавать женщин, как приз!

Она не сводила с него пристального взгляда.

– Вы не хотите, чтобы меня отдали как приз?