Танцующий ястреб

Ты уже усвоил городские манеры, и умел с легкостью лавировать в толпе на тротуарах, и отделался от крестьянской привычки глазеть, разинув рот, по сторонам, и умствовать, эдак не спеша раскидывать умом, и снова глядеть, и от этого наивного обыкновения деревенщины удивляться незначительным мелочам, радоваться им, и от этого чисто деревенского приятия жизни такой, как она есть, и смерти, которая написана на роду, и само сердце билось у тебя теперь не по-крестьянски размеренно, а куда быстрее.

Ты носил темные или светло-серые костюмы и казался еще выше ростом оттого, что немного похудел, а лицо твое вытянулось и приобрело более отчетливые, можно сказать — ястребиные черты.

Твои волосы были по-прежнему черными, а если и пробивалась в них чуточку седина, то это украшало их и даже привлекало внимание посторонних.

Таким ты был и так, вероятно, выглядел тогда, Михал Топорный, и далеко было еще до тех первых признаков одряхления, которые обычно появляются у человека, завершающего полувековой путь, и которые появились у тебя незадолго до смерти, ибо ты умер пятидесяти лет от роду.

Твое жизнеописание подходит к тому дню, когда Веслава сообщит тебе важную новость; но до этого состоится твоя встреча с рыжеватым, хлипкого сложения сельским учителем, уже получившим пощечину от Марии, впавшей в отчаянье, который встретится с тобой, достаточно поразмыслив о тебе и твоей жизни.

Тщедушная фигура твоего деревенского наставника появилась однажды вечером возле твоего дома настолько внезапно, что показалась тебе во мраке улицы почти нереальной; и, пожалуй, у тебя мелькнула тогда надежда, что это почудилось; ибо тебе, наверно, хотелось, чтобы этого человека там не было, поскольку тогда бы не пришлось с ним толковать, вести обременительную беседу, откапывать погребенные мысли и слова и сравнивать те недавние мысли и слова с нынешними мыслями и словами.

Однако эта тщедушная фигурка действительно появилась из сумрака и приблизилась к тебе, ты отчетливо разглядел представшего перед тобой сельского учителя и услыхал его слова.

Ваш разговор состоялся в твоей квартире и тянулся долго, до поздней ночи.

Учитель вспоминал войну и ваши конспиративные занятия, а потом заговорил о первых послевоенных днях и неделях. О визите, нанесенном батраками помещику, и о дне раздела господских земель, когда сошел с ума бедняк из приходского приюта, и вспомнил он также о вашей совместной поездке в городок, где ты сдавал экзамен на аттестат зрелости.

Он говорил обо всем этом с расчетливостью опытного педагога, желая подвести тебя к твоим мыслям и представлениям тех времен, чтобы ты мог сравнить прежние свои мысли и представления с нынешними; и чтобы все-таки сопоставил то, что ты думал во время войны и в первые послевоенные недели, а может, месяцы, с тем, что думаешь сейчас; но этот опытный педагог хотел повести разговор так, чтобы ты сам докопался до своей совести и этого не пришлось бы делать ему.

Речь шла не о каких-либо премудростях, а о некоторых простых вещах, а также о том, чтобы не поддаваться ошеломлению, ибо оно вредит человеку и идет во вред совести.

Это были не бог весть какие, обычные, общеизвестные премудрости твоего деревенского наставника, и он пришел к тебе с ними и подводил тебя к ним терпеливо, с помощью простых и обыденных слов. И из этой неторопливой беседы, подкрепляемой примерами, следовало, что речь шла также о простой, общеизвестной истине, — нельзя выбирать пути, стоящего слез, а точнее, слез своих близких, как самого легкого и дешевого способа достигнуть того, что обычно называется счастьем; и что нельзя сокращать пути к этому счастью, ибо подобное сокращение также вредит совести.

Речь шла и о том, что человек должен выбрать себе какое-либо честное счастье и не спешить к счастью бесчестному.

Вот какие обычные, житейские вещи имел в виду этот получивший пощечину, хилого сложения учитель, и преподнес их так, что у тебя не оставалось никаких сомнений в том, к чему он клонит.

И у тебя не могло быть сомнений, что дело заключалось попросту в том, чтобы ты не оставлял своих близких, а любыми способами влачил их за собой, и не избавлялся от этой ноши, и не стряхивал с себя этих близких, которые цеплялись за твои плечи.