Танцующий ястреб

И начнутся эти напрасные, жалкие ухищрения женщины, истосковавшейся по твоей любви и готовившей тебя к ночи любовных утех, которая превратится в ночь ненависти.

Вспоминая теперь эту ночь ненависти, которой полагалось быть ночью любви, надо сказать, что, очевидно, уже тогда ты почувствовал неприятную дурноту, когда перед тобой возникли ее худые голые плечи, освещенные лунным светом, который пробивался сквозь оконце; впрочем, и без луны ты знал, каковы они, эти плечи. И, пожалуй, дурнота эта стала еще несноснее, когда твоя жена Мария, усевшись на кровати, еще что-то снимала с себя, и сквозь шорох постели ты услышал, как она зовет тебя, одетого, ходившего из угла в угол, как она говорит: «Ложись», — и это означало: «Ложись подле меня».

Эта попытка должна была лишить ее иллюзий, ибо ты продолжал ходить и все еще оставался на ногах даже в ту минуту, когда в постели уже белело при свете луны ее нагое тело.

И, продолжая описание этой вашей ночи, следует отметить, что ты испытывал жалость к сидящей на кровати полуобнаженной женщине, которая тщетно соблазняла тебя своей наготой, учащенным дыханием и возней в постели; тебе даже хотелось, чтобы эти усилия соблазнить тебя не были напрасны, хотел искренне и злился на себя, зная, что ее труд пропадет даром; но внезапно чувство жалости превратилось в ненависть к этой сидящей на кровати женщине, у которой были длинные, худые руки и обвисшая, иссохшая грудь, в ненависть, ибо она стала достойна жалости; а потом ты принялся быстро глотать набегавшую слюну и снова зашагал по комнате, а она, полуобнаженная, сидела на кровати.

Приводя в порядок с помощью домыслов и фантазии события, и ваши слова, и мысли, можно сказать, что Мария напомнила тебе о твоем супружеском долге уже после того, как тщетно попыталась соблазнить тебя многозначительными улыбками и наготой.

Но этому решительному и настойчивому напоминанию о твоем долге предшествовало нечто наиболее достойное жалости, — она скулила по-собачьи, тихо и покорно выпрашивала твою любовь, униженно молила тебя, что выражалось не столько словами, сколько молчанием, терпеливым ожиданием тебя, продолжавшего ходить по комнате и снедаемого жалостью, уступавшей место ненависти, и ненавистью, уступавшей место жалости.

И всякий раз, когда тебе, шагавшему по комнате то во власти жалости, то ненависти, приходилось поворачивать назад от дверей, ты видел кажущуюся призрачной в лунном свете отталкивающую фигуру своей жены; и ты мог хорошо разглядеть бледное, изможденное, застывшее, как маска, лицо этой женщины, которая наверняка ждала того момента, когда ты окажешься в полосе лунного света, чтобы заглянуть тебе в лицо и в глаза и узнать, почему ты непрестанно ходишь по комнате от стола к дверям и от дверей к столу.

А ты не прерывал своего хождения и все ходил, продолжая пересекать луч света, и поминутно твоя длинная тень появлялась на освещенной стене, о которую опиралась сидевшая на кровати Мария.

Ты кружил по комнате, истекая слюной и ощущая дурноту, чего с тобой не было даже тогда, когда ты смотрел на слюнявое и грязное лицо помешанного старика и когда чувствовал его зловонное дыхание.

Продолжая описание ночи ненависти, которой полагалось быть ночью любви, и определяя события и мысли, и приводя в порядок эти события и мысли, чтобы получилась более точная картина, следует сказать, что за мольбами и нытьем, исполненным собачьей преданности, последовало еще более достойное жалости, внезапное, откровенное требование любви, можно сказать — домогательство любви во имя ненависти; ибо ты все ходил, все кружил по комнате и все не мог, не был в состоянии, хотя и очень хотел, внять голосу жалости, и потому тобой овладела ненависть.

Чтобы постичь и разгадать смысл твоей жизни, Михал Топорный, надо разобраться во всем, что вы думали и чувствовали в ту ночь.

Сначала у Марии было желание любви, затем последовали ее тщетные попытки соблазнить тебя; потом возникла твоя жалость, а за ней — ненависть; а потом начались мольбы и унизительные выклянчивания твоей любви; и снова тобой владели жалость и ненависть, а потом вспыхнула ненависть Марии, и вместе с ее ненавистью — твоя жалость, и вместе с ее ненавистью — твой ненависть.

Переход Марии от униженной просьбы к грубому, полному ненависти требованию твоей любви, к этому упрямому, нелепому домогательству показался быстрым оттого, что она неожиданно вскочила с кровати, стала посреди комнаты в своей короткой холщовой рубашке с глубоким вырезом на груди и на спине и, иссохшая, жилистая, полуобнаженная, замерла в полосе лунного света, делавшего ее еще более отвратительной.

Трудно и вряд ли удобно с дотошностью припоминать все яростные вопли Марии, ее бесстыдные, безумные домогательства любви и то, как она с силой цеплялась за рукава пиджака и тащила Михала к измятой, развороченной постели.