Танцующий ястреб

Но у тебя, человек, постигший элементарные частицы, логарифмы и все премудрости механики, у тебя, человек в зеркале, все было иначе; по-другому было у тебя, Михал Топорный, ибо, хоть ты и опоздал во многом, да не во всем, ты еще успел как следует побриться, и умыться, и облачиться в новый костюм, и многому научился, и многое повидал, и овладел высшей математикой и механикой, и многое понял, чтобы надлежащим образом приспособить себя к этой церемонии смены кожи, которую ты сейчас успешно совершаешь перед большим зеркалом в холле ночного ресторана, тщательно разглядывая свое лицо; и ты, ухаживавший за помешанным старцем, видавший мутные широко раскрытые глаза безумного, свидетель тихой агонии сумасшедшего старика, с приятным удивлением констатируешь, что у тебя карие и чистые, с чуть голубоватыми белками глаза, которые так нравятся твоей городской девушке, терпеливо поджидающей тебя сейчас в зале ночного ресторана.

Ты все еще возле зеркала, но уже не делаешь, отступя, разных телодвижений, а рассматриваешь свое лицо вплотную, и внимательно смотришь себе в глаза, и продолжаешь узнавать себя, и одобряешь слова красивой девушки, которая сказала: «Ты похож на черного тигра».

Эта фраза тоже кстати в минуту великого преображения, в минуту, являющуюся как бы итогом многих минут, многих месяцев и лет, а также многих необычных перипетий и мечтаний.

Впервые в этом зеркале ты так хорошо видишь себя, познаешь собственные черты, ибо доселе не присматривался к себе внимательно, нужды не было; и к людям, и к их лицам ты тоже, вероятно, как следует не приглядывался, опять-таки было без надобности.

Может, лучше других ты рассмотрел только ссохшееся, пожелтевшее, покрытое редкими веснушками личико твоего деревенского учителя, который направлял твою жизнь, прежде чем за это взялся город и ты сам; но столь же хорошо ты присмотрелся к глазам и лицу сумасшедшего старца, который в день принятия великого дара устроил себе пир на раскисшем барском поле и поглощал землю, словно изысканное яство; вытаращенными мутными глазами помешанного, и лицом, перепачканным землей, и всем его видом ты вдоволь натешил взор и крепко все это запомнил.

Наверняка достаточно рассмотрел ты и лицо городской красавицы, и если его не видишь, то, очевидно, только потому, что оно в твоем сознании слишком близко соседствует с черным лицом сумасшедшего старца.

Вскоре настанет такая ночь, когда ты вдоволь насмотришься еще на одно лицо, лицо своей жены Марии.

Но пока ты стоишь в холле ночного ресторана перед большим зеркалом, и жадно глядишься в него, и очень доволен своим лицом, которого прежде не знал, уж как-то так получалось; и нравится тебе собственное лицо, а значит, как положено протекает церемония великого перевоплощения или, выражаясь иносказательно, хоть и не слишком изящно, — торжественная смена кожи.

Собственно, этот упоительный, чуточку шутовской и немного грустный обряд завершается, ибо надо еще разок отступить от зеркала, и охватить взглядом себя всего, и снова восхититься самим собой.

И, восхищенный — даже, можно сказать, упоенный — собственным лицом и фигурой, ты тотчас возвратишься к своей городской девушке, ожидающей тебя за столиком в зале и ловко оправдаешься, когда она упрекнет за долгое отсутствие. Ты пригласишь ее танцевать, и тебе покажется, что ты хорошо танцуешь; а потом снова вернешься с ней к столику, уставленному яствами и напитками.

А потом тебе будет дано пережить огромную, бездумную радость, взращенную на печали и заботе, вскормленную досыта печалью и заботой твоей и тебе подобных, усугубленную всей мерзостью, кровью и потом прошлого твоего и других и всеми минувшими тяготами и неясностями; и будет дано тебе, Михал Топорный, пережить радость — огромную, освобождающую от необходимости мыслить, которую ты начал ощущать, едва закончился тот полушутовской-полусерьезный обряд, перевоплощения перед зеркалом, и которая затем обрушилась на тебя и овладела тобой без остатка, и ты стал бездумным счастливцем.

И вот ты уже идешь со своей девушкой по пустынным улицам города, который начинает меркнуть, и тебе кажутся прекрасными съежившиеся, бесформенные, словно кое-как сложенные из камня, фигуры ночных сторожей, стерегущих магазины.

Ты быстро идешь со своей девушкой, и приближаешься к ее дому, и знаешь — ведь сама она сказала тебе, что сейчас там никого нет, отец с матерью уехали; а когда она сказала это, вы торопливо встали из-за столика и вышли на улицу и теперь торопитесь, чтобы как можно скорее дойти до этого дома.

Ты еще можешь остановиться, Михал Топорный, еще можешь отступить. Остановись, отступи — и отчаяние минует тебя.

Но ты не остановишься, ибо уже не мыслишь, радость не дает тебе мыслить, и если допускает она хоть какую-нибудь мысль, то, вероятно, такую: «Есть вещи и минуты, за которые стоит расплачиваться отчаянием, и пусть меня потом не минует отчаяние».

Остановись, Михал Топорный, еще не поздно, и не прольются твои слезы.