Танцующий ястреб

Может, и неудобно столь тщательно рассматривать жалкие потуги Марии и повторять брань, которой она осыпала мужа; может, неудобно описывать во всех подробностях поведение этой несчастной женщины, которая ухватилась за последний, ничтожный довод, выраженный в крике: «Ты мой муж!»

Но можно ли показать несчастье этих людей, не говоря, что жажда любви у Марии превратилась в ненависть и перешла все границы стыда.

Можно ли показать во всей полноте твое, Михал Топорный, несчастье, умолчав о той ночи, когда ты не смог сжалиться над достойной жалости Марией и ненавидел достойную жалости Марию.

Нельзя говорить о вашем несчастье, не говоря о вашей ненависти, ибо ваша взаимная ненависть была вашим несчастьем.

Поэтому следовало хотя бы вкратце поведать о той ночи и показать ее, дабы твоя ненависть и ненависть Марии были поняты как несчастье, чтобы человек ненавидящий, равно как и человек, вымаливающий жалость, а также человек возрадовавшийся были достойны понимания.

Однако, приводя в порядок события той ночи, надо сказать, Михал, что Мария, затеяв с тобой возню в полосе лунного света и осыпая тебя бранью, наткнулась на твои сильные сопротивляющиеся руки и вдруг от этого яростного, бесстыдного домогательства снова перешла к мольбам и заскулила, выпрашивая самую малость — любви из жалости.

И в этом, словно молитвенном экстазе она сказала тихо и мягко: «Я твоя жена», — но произнесла это так, словно заранее знала, что слова эти лишены всякого значения. И они не имели значения, ибо не могли его иметь, потому что ты, Михал Топорный, был по-своему несчастен и не мог внять голосу жалости, а был способен лишь ненавидеть — и в этом также заключалось твое несчастье.

Но потом, поддаваясь самообману и передоверяя своему телу, Мария снова решилась на нечто подобное искушению и сняла свою куцую холщовую рубаху и, бросив ее на пол, встала совсем нагая в полосе лунного света; и опять произнесла заветную фразу: «Я твоя жена», — но это уже не могло иметь значения, и она некоторое время стояла в этом свете, недвижимая и одинокая, потому что ты, Михал, резко отпрянул от нагой Марии и снова принялся ходить взад-вперед по комнате. А Мария, последний раз предаваясь самообману, стояла обнаженная в полосе света и, возможно, думала, что завоюет тебя своей наготой.

Хотел ли ты, Михал Топорный, в ту ночь убить свою жену? Приходила ли тебе в голову мысль покончить с ней?

И в какую минуту пришло тебе это в голову: когда она молила тебя о любви и уподобилась скулящей собаке или когда боролась с тобой, а может, когда тебя искушала?

Хотел ли ты покончить с ней из жалости или движимый ненавистью?

Различные мысли могли приходить тебе в голову той ночью, и если ты не побоялся быть искренним с самим собой, то ответил на вопросы, которые способны задавать себе люди даже очень хорошие и весьма порядочные.

Та ваша ночь завершилась еще одной попыткой Марии добиться твоей любви; но ты ловко отскочил от нее и отбежал в угол, снова одолеваемый тошнотой, и закашлялся, словно пришибленная кошка, а Мария, потерянная, как малое дитя, топча рубашку, поплелась вдоль полосы лунного света к своей кровати.

А потом была тишина, нарушенная лишь твоим кратким признанием о ночи, проведенной с Веславой, — высказанным смело и откровенно и принятым спокойно.

А потом был твой уход. Ты уходил ранним утром; поворачиваясь спиной к кровати, ты услышал, как Мария плюнула, но не попала в тебя, а потом, уже на улице, почувствовал, что в спину угодил комок земли, ибо проснувшийся Сташек, который побежал, чтобы проститься с тобой, видя плачущую мать и уловив ее отчаяние, видя, как она плюнула тебе вслед, захотел как-нибудь помочь ей и подумал, что утешит ее, если выбежит за тобой из дома и запустит в тебя комком земли.

Ты уходил, оставляя позади отчий дом, и только среди полей почувствовал прилив огромной радости.

Таким был твой последний уход перед последним возвращением в родной, уже опустевший дом, с окнами, заколоченными тесом, вырванным из стены сарая, ибо доскам этим не было суждено истлеть на своем месте, и они дряхлели долгие годы, прикрывая окна покинутого жилья, ставшего также вечной тюрьмой для маленького, несмышленого котенка, который заигрался в пустой комнате и не успел выбраться оттуда, пока дядя Миколай заколачивал ставни.

VII

После той ночи ненависти и жалости ты снова шагал полями к железнодорожной станции и не оглядывался ни на свой дом, ни на свой двор, где тебя не поняли и оплевали, где твой собственный сын поднял на тебя руку; ты ненавидел эту деревню, которую оставил позади и из которой уходил крадучись, словно тать после ночного промысла.

Ты ненавидел эти ржавые поля, и убегал из деревни, словно ее поразил мор, и весь устремлялся в противоположную сторону; и если бы кто-нибудь сказал тебе тогда, что ты вернешься к этому дому и встанешь перед ним, усталый и печальный, ты не поверил бы, так как тебя уже всего охватывали набегавшие волны огромной радости с той стороны, куда было обращено твое лицо.