Танцующий ястреб

Им требовалась эта ложь, чтобы никто из гостей не вообразил, будто бы дочь Яжецких по ночам ублажает сына бедняка, рожденного в хате с глиняным полом; и чтобы эти гости не подумали, что от человека, родившегося в такой хате, зачала дочь Яжецких и что именно такой человек, которого пощадил кровавый понос, поскольку из многочисленного семейства уцелел только он один и его, подобно сестрам, не сволокли в маленьком гробу на кладбище, что именно такой человек, над которым сжалилась зараза, дал им внука; чтобы никто из этих гостей не подумал, что человек, щеголявший босиком в посконных портах, в куцых портках-дудочках, не достигающих щиколотки, и в раскисшем от пота, грязи и зноя картузе, что человек, породнившийся с пылью, цепами, плугом, косой и с серым предрассветным часом, вторгся в квартиру Яжецких и развалился на белой постели, которую получила от них в приданое дочь перед этим неизбежным замужеством; неизбежным, ибо у Веславы начал расти живот, а она не соглашалась ни на какие манипуляции, ведь она любила Михала Топорного страстной, чувственной, то есть, по существу, корыстной любовью — той, которая больше берет, нежели дает.

Кричал ли, вопил ли ты в душе, Михал Топорный, когда рассказывал элегантно одетым гостям твоего «папочки» и твоей «мамочки», что ты из крепких хозяев и в молодости увлекался верховой ездой и что в твоем родном хозяйстве все было на загляденье — и сарай, и конюшня, и амбар, и машины; кричал ли ты про себя: «Я был бедным мужиком, который не мог смириться с потерей последнего ошметка дерьма, утонувшего в навозной жиже; мне приходилось вылавливать его вилами, как рыбу, охотиться за этим навозом, как рыбаку за плотвой, нащупывать этот ошметок вилами в темной жиже и прижимать его к стенке ямы, чтобы, торжественно выудив, швырнуть в телегу, и на какое-то мгновение ощутить удовлетворенность оттого, что и этот ошметок не запропастился».

Кричал ли ты тогда про себя: «Я был заурядным хлеборобом и не проводил молодости в верховой езде. Когда требовалось, закапывал дохлых свиней, добивал издыхающую кобылу, я был мужиком, который сеял из лукошка и махал косой, я срезал ивовые ветки, был ветеринаром для свиней и коров, убийцей никчемных щенят, зевакой, который, привалившись к изгороди, глазеет на поля».

Кричал ли ты тогда в душе так: «Мужик, обыкновенный мужик, а не пресыщенный любитель лошадей, который развлекался в молодости верховыми прогулками на рысаках, сидит сейчас с вами за столом, у серебряного прибора».

Вопил ли ты тогда в душе, инженер Михал Топорный, или только улыбался про себя и шептал: «Ну и надул же я гостей «папочки» и «мамочки».

Инженер Михал Топорный многое понял и многому научился, по просьбе «папочки» и «мамочки» рассказывая гостям эти бредни о своем хозяйстве. Потом он еще основательнее принялся укреплять свое положение и, еще больше желая повышения, хотел еще быстрее продвигаться по этой «линии, идущей неуклонно ввысь».

Говоря о годах твоей работы в горнодобывающем комбинате, надо сказать, что ты часто контролировал и инспектировал свои подведомственные объекты и во время этих инспекционных поездок добирался туда, где не побывал ни один из твоих предшественников; ты контролировал даже самые незначительные участки производства в шахтах и каменоломнях, где применялись какие-то мелкие, несложные машины, и даже заглядывал в такие места, где вообще не было механизации и где контроль должен был осуществляться кем-то другим.

Ты был очень напористым и хотел все знать, поскольку уже настроил себя на это неуклонное продвижение по «линии, идущей неуклонно ввысь», и будущее свое связывал со все более высокими, все более важными постами.

Тебя толкали на это мысль об опоздании и стыд запоздавшего; ты считал себя обязанным поступать именно так, ты обязал себя самозабвенно рваться вперед, потому что хотел как можно скорее прийти к тому дню, когда уже были бы не в счет и твоя хата с глиняным полом, и твой прежний мужицкий наряд, и твое прежнее мужицкое житье-бытье.

Тебе хотелось поскорее дойти до того дня, когда бы ты мог гостям своих родственников свободно рассказать об этой хате с глиняным полом как о чем-то безразличном и несущественном, когда бы ты мог говорить о ней, не хвастаясь и не стыдясь, говорить без помех.

И, словно в экстазе, ты стремился не просто наверстать время, упущенное до 1945 года, а наверстать с лихвой, точно желал полностью вычеркнуть и отбросить первую половину своей жизни, а период после 1945 года, который был годом твоего неожиданного взлета, так раздвинуть и заполнить работой, чтобы тешить себя иллюзией, будто действительно начал жить только с 1945 года.

Тебе казалось, что путь к такой свободе ведет по ступеням служебной лестницы, иными словами, по «линии, идущей неуклонно ввысь».