Танцующий ястреб

Но тогда, на холме, когда Юрек спросил тебя, что там такое внизу, где из-за купы деревьев выглядывает старая соломенная крыша, ты мог ему самое большее ответить, что это дом, в котором ты родился и вырос, и что он теперь пуст, ибо никто в нем не живет; ты мог еще открыть сыну под большим секретом, что в пору твоего детства в этом доме был глиняный пол, чего он даже не сумел бы себе представить. Но ведь ты не мог говорить о том, что творилось в этом доме, когда ты жил в нем с Марией; не мог говорить о Марии и о вашей совместной жизни.

Когда сын показал тебе пальцем на дома, разбросанные среди полей, в стороне от деревни, ты объяснил ему, что это новые крестьянские дома, построенные на земле, прежде принадлежавшей помещику; но всю правду об этих полях ты должен был затаить в себе, еще раз представить себе ее и осмыслить, ибо вопросы мальчика пробили брешь в плотных, окаменевших наслоениях времени, и память, придавленная тяжестью этих наслоений, снова ожила, а воображение начало воссоздавать картины прошлого и снова призвало частенько им оживляемый и как бы уже сросшийся с тобой, влекущийся следом, как тень, образ безумного пляшущего старца из приходской богадельни.

А когда твой младший сын немного поднял голову и показал тебе на пологий голый склон горы, а потом на длинную кромку карьера и неторопливо снующие по ней вагонетки, ты сказал ему, что это каменоломня, в которой добывается камень, необходимый для строительства дорог и фундаментов.

Возможно, тебе хотелось выложить сыну всю правду об этой горе и скалистом обрыве, который — о чем ты еще не знаешь — станет также местом твоей смерти; но как скажешь подростку, почти ребенку, всю правду об этих местах?

Вполне вероятно, что тебя подмывало рассказать ребенку, что там, наверху обрыва, где виднеется белесая земля, рос когда-то сосняк, и ты велел его вырубить, и из-за этого распоряжения погибли два человека: один — на самом краю того белесого пятна, а второй там, внизу, на дне пропасти, начинающейся в том месте, где искрятся на солнце скалы; видна даже неглубокая вымоина, по которой бежал тот рослый мужик и откуда потом, — как рассказывали те, кто его преследовал, — легко и как бы охотно бросился навстречу смерти.

Тебе наверняка хотелось признаться этому мальчонке, что те двое погибли из-за тебя; тебя уже одолевала маета, и воспоминания о случившемся у обрыва ощущались с особой остротой; ты готов был рассказать сыну о том, что произошло там по твоей вине, если бы можно было рассказывать ребенку о таких вещах.

Уже само присутствие сына, расспрашивавшего об этой унылой долине, ободряло тебя; даже прикосновение его маленькой руки бодрило и как бы вселяло надежду; даже прикосновение его волос делало тебя более смелым перед лицом видений прошлого, которые, разрушив плотный и непроницаемый барьер времени, начали домогаться твоей изношенной кожи покорного человека. И ты, стоящий подле своего элегантного автомобиля, на дороге, откуда открывался вид на твою родную долину, возможно, искал спасения у этого ребенка, и пытался спрятаться за его худенькую спину, и видел в нем своего защитника.

Испытывая все большую удрученность и по-прежнему борясь за Веславу, ты лихорадочно искал какого-то утешения и надежды и, конечно, обрел ее в обоих льнувших к тебе сыновьях, ибо уже тогда заметил трещину на своем счастье и взалкал утешения и надежды; а в тот день, когда молодой инженер посетил твой дом, ты более чем когда-либо нуждался в утешении и надежде.

Ты был против его прихода, но Веслава рассудила, что раз уж приглашают других, то следует пригласить и этого человека, благо он способен создать оживленную и интеллектуальную атмосферу; тебе пришлось согласиться, чтобы не сложилось впечатления, будто ты ревнив и считаешь молодого человека важной персоной, из-за которой стоит затевать спор.

Прием начался с улыбок, изысканных речей и угощения, и вначале ничто не предвещало, что ты ударишь молодого инженера по лицу.

Но потом в лавине приглаженных, неискренних слов кое у кого из гостей начали проскальзывать более откровенные признания, и дошло до того, что молодой инженер осмелился подтрунивать над теми, для кого счастье — бороться и побеждать; он заявил, что это устаревшее понимание счастья, что так понимали его первобытные и примитивные люди и что лучше всего довериться течению — пусть оно о тебе беспокоится. Он выразился примерно в таком духе, и задел тебя, и ранил этими словами, и расшевелил твою память, и воспоминания начали подзуживать тебя вступиться за честь всех родившихся в хатах с глиняным полом, всех обреченных на борьбу.

Ты возразил ему в двух словах, что он говорит вздор, ты ответил слишком кратко, ибо тебе не хватило воздуха: рожденный в хате с глиняным полом задохнулся от внезапного приступа гнева.

После твоих слов: «Это вздор», — молодой человек лишь улыбнулся да пригладил свои прилизанные волосы и сделался как бы еще более вылощенным и непринужденным, помалкивая и улыбаясь, он вовсю пользовался выработанной для него многими поколениями способностью дернуться непринужденно.