Танцующий ястреб

Как знать, если бы судьба вырвала ее тогда из этой шеренги и перенесла в изобилующие плодами сады, к столам, изобилующим пищей, может, она и по сей день была бы прямая, как свеча.

И чахоточного брата если бы перенести тогда в светлые палаты санатория, подальше от всех тисков и штампов, которым предстояло сделать из него не просто мужика, а мужика чахоточного, может, и он жил бы до сих пор.

Сестру и брата еще можно было вырвать из этой шеренги, а у стариков и старух пружины в телах ослабли, осели и не действовали. Старики были настоящими пугалами.

Запугивание началось, собственно, когда они выстроились в ряд; с одной стороны два старика, две старухи, сестра и брат, с другой — я. Их шестеро, а я один, изгнанный из их рядов. Впрочем, их не шестеро, а больше: с ними отец, мать, тетки, дяди и соседи. У яблони их нет, но они присутствуют там как бы незримо. Напротив меня жестокое войско, а я один, изгнанный из их рядов. Взглянув на эту шестерку у яблони, я почувствовал себя отверженным и испугался. А потом испугался еще больше: почудилось мне, будто эта шестерка, а она ведь была во сто крат больше, говорит со мной. Будто говорят все разом и каждый в отдельности. Сперва слышу старческий, хриплый, но грозный голос: «Беги, внук, в город, но не забывай обо мне!»

А у сестры — тонюсенький, просящий, а на самом деле — наглый и самоуверенный голос: «Эй, брат! Беги, беги в город, да не забудь там обо мне!»

Слова у брата ласковые, но тон жестокий, не допускающий возражений, будто сама чахотка заговорила в нем: «Братишка, а братишка, беги в город, но смотри не забывай там обо мне!»

И еще ты слышишь: «Не забудь о бабке, об отце с матерью, о дедушке, о соседях не забудь».

Их жуткое молчание нагоняет на тебя страх, и ты слышишь в тишине, как заговорили человеческими голосами животные и неодушевленные предметы: «Эй, ты, малый. Не забывай о нас в городе! Беги в город, но смотри помни там о собаках, кошках, лошадях и коровах, о заборах и бревнах; да, да, малый, смотри не забывай о бревнах, особенно о сгнивших бревнах…»

Запомнить надо столько, что ты вконец растерял.

На прощанье ты должен поцеловать старикам руки. Ты прикасаешься к их старческим рукам губами. Берешь в свои ладошки их большие руки и, взглянув на кожу этих рук, которая на мгновенье мелькнет у тебя перед глазами, целуешь их. Однако мгновенья достаточно, чтобы разглядеть эту кожу, в этом мгновенье заключена целая вечность.

Уезжая из деревни, ты должен навсегда запомнить эту кожу-карту их рук; им хочется, чтобы в городах, на шумных улицах у тебя перед глазами вдруг возникла бы эта кожа-карта их рук. Они тебе об этом не обмолвились, они сами не ведают, что хотят этого, но ты уже отгадал или скоро отгадаешь их желание. Ты поймешь это, осознаешь, оставшись наедине с самим собою. Проснешься среди ночи и еще явственней, чем днем, осознаешь: они жаждут, чтобы у тебя перед глазами всегда была карта их рук, и увидишь ее еще отчетливей. Увидишь отмершую, опаленную морозом, знойными ветрами, изъеденную грязью и навозом, красную кожу их рук. Увидишь под этой кожей выпирающие кости, которые, словно ножи, хотят вспороть ее и натянули ее так, что она стала серовато-белой от скрытой под ней белизны костей.

Ты видишь черные линии, вернее, не линии, а черные, толстые, набухшие кровью черви-жилы. И вспоминаешь, как целовал под яблоней их руки, вспоминаешь так живо, что ощущаешь на губах холодную корявость старческих рук. Когда ты, склонившись, целовал правую руку, левая ложилась на твою голову, пригибая ее, словно тяжелая шапка. Ночью все вспоминается так явственно, что ты снова ощущаешь на голове эту тяжелую шапку-руку.

А какие руки у тебя, пятидесятипятилетний интеллигент? Ты не раз разглядывал их, сравнивая с руками деда, отца и стариков соседей. Сравни еще раз, у тебя есть время, пока автобус мчит тебя обратно в город. У тебя пальцы — тонкие и длинные, а у них — толстые, изувеченные коротышки. Ты можешь их не только разогнуть, но выгнуть назад, а у них они скрюченные и совсем негнущиеся. Это не руки, а жесткие ухваты или когти старых, одряхлевших ястребов.

У них кожа на руках туго натянута, а у тебя дряблая, ладони у них покрыты омертвевшим кожно-роговым слоем, черным на сгибах. А у тебя ладони мягкие, как брюшко ящерки. Они схватятся за горячее и — ничего, а ты зашипишь от боли. Твои руки припорошены, словно ржавчиной, коричневыми пятнышками. Пятнышки эти резко выделяются на коже, и руки кажутся ржавыми. А у них ржавчину с рук вытравили дожди, морозы, зной и ветры.

Попрощавшись с той шестеркой у яблони, поцеловав руки у стариков и старух, ты должен повернуться к ним спиной и уйти, они уже замахали на тебя руками, давая понять, что пора уходить. «Ну, ступай, ступай, телега уже готова, пора ехать», — говорили они.