Танцующий ястреб

Не смотреть на него я не мог, — вспомнил, что сказал мне Марцин-дурачок на выгоне. Я стоял в стороне, когда машина ломала наш дом, и делал вид, что смотрю, как рушится дом, а на самом деле смотрел на сына; он стоял совсем близко, но ни одна балка не задела его по башке, когда валились стены, и потом, когда от дома осталась груда развалин, я тоже смотрел на сына. Только когда он ушел, я взглянул на все это.

Бревна забрали на дрова переселенцы, а солому с крыши сожгли: кому нынче нужна солома, крыть крыши соломой теперь не разрешают, но ведь она могла пригодиться на удобрение.

Когда бревна растащили, на том месте, где стоял дом, осталась голая земля, и на ней в испуге копошились обитавшие под домом ящерицы и черви; видно, удивились, что нет над ними дома. Потом они попрятались куда-то и осталась голая земля, а на ней соломенная труха да засохшее ласточкино гнездо — целое и невредимое. Я пнул ногой этот комок засохшей грязи, которая раньше была птичьим гнездом, — что же с ним делать, когда в деревне творится такое. Из гнезда выкатилось одно яичко, — больше ласточка, наверно, не успела снести. Когда она лепила гнездо, я знал: ничего из этого не получится, но про себя подумал: «Пусть лепит». И вот, когда дом сломали и яйцо лежало на голой земле, я подумал: надо раздавить его сапогом, нечего ему лежать, белому и чистому, среди мусора и машин; наступил на него сапогом, и из него вытекло немного прозрачной слизи, которая смешалась с грязью.

Долго думал я потом об этом яйце: делать-то было нечего. И долго стояло у меня перед глазами белое ласточкино яичко. Когда у человека нет дела, в голову разные глупости лезут, вроде этого яйца. И тебе это кажется очень важным, и ты начинаешь думать, не совершил ли ты убийства, растоптав ласточкино яйцо. Но ведь это не убийство. Я никого не убил. А вот глупого Марцина кто-то толкнул в огонь…

Марцин был большой и толстый, как колода; в тот вечер он тихо подкрался к вербам — он умел подкрадываться тихо, как кот. Тебе кажется, ты один, и вдруг, оглянувшись, видишь, что у тебя за спиной стоит Марцин-дурачок. Вот какой он был, этот Марцин. В тот раз он тоже тихо пришел на выгон и так же тихо ушел. А я всю ночь ходил и раздумывал над его словами».

И опять Старик не оказал, что же нашептал ему тогда Марцин, а я был почти уверен: теперь-то он расскажет, тем более что он сделал большую паузу и задумался; мне показалось, он собирается с духом, чтобы открыть мне то, что узнал от дурачка в тот вечер. Но я ошибся, после довольно долгого молчания Старик заговорил совсем о другом.

До нас снова донеслась музыка, еще более громкая и задорная. Удары барабана стали чаще, и Старик, слыша их, быстрее отбивал такт сухой, точно покрытой рыбьей чешуей, ступней.

VI

Старик говорил: «Я знаю, все имеет конец, но история с этим домом кончилась очень смешно. Прямо какая-то насмешка над тем, что было. Машина едва дотронулась до стены, и дом рухнул. И — конец, а когда приходит конец, сразу вспоминается начало и хочется представить, что было между началом и концом.

Закроешь глаза и видишь, как все было: сначала деревья, много деревьев, потом подстреленные воробьи: сдохшие, с разинутыми клювами, а потом — работа, работа, и больше ничего. А потом работы не стало: я переселился к сыну, который живет в городе и работает на заводе. У меня теперь есть невестка и двое внуков.

Я хотел остаться на земле; когда у человека есть земля, он из себя что-то представляет, но сын отказался. Стоило заговорить о земле, и он становился похожим на дьявола. Сын, сын… С той встречи на выгоне с глупым Марцином, я все время приглядываюсь к нему. И к внучатам тоже.

Побывал я в тех местах, где наши мужики получили землю. Хорошая земля, и хоть деревня другая, жить можно. Но сын об этом и слышать не хотел. Когда он наотрез отказался от земли, я глянул на него и опять вспомнил слова Марцина-дурачка.

Я тоже мог бы взять землю в другой деревне и новый дом поставить: денег бы хватило. Нам заплатили и за землю, и за сады, которые пошли под город. Люди боялись — вдруг не заплатят, но деньги дали. Купить землю и поставить дом можно было. Но сам бы я не справился, а у сына лицо перекосилось — это он так смеялся. Он не хотел и слышать о земле, а я боялся его смеха и думал: может, глупый Марцин сказал тогда под вербами правду?

Город и завод — дело хорошее, но смеяться над землей негоже. Кто смеется над землей, тот теряет разум или уже его потерял, земля пристанет к его ногам и будет налипать все больше и больше, пока он не сможет сделать ни шагу — остановится, уставясь как дурачок в одну точку, потому что так стоят и смотрят только дураки.

И никогда не известно, вернется ли тот, кто смеется над землей, оттуда, куда он пошел; другие вернуться, а он — нет. Смотришь на дверь, за которой он скрылся, и не знаешь, что там происходит: ведь за каждой дверью что-то происходит; вошедшие с ним люди выйдут, а тот, кто смеялся над землей, не выйдет или выйдет другим, чем вошел, — полоумным; потому что, когда он в первый раз насмехался над землей, он уже терял разум.