Танцующий ястреб

На дворе ясный день, солнце светит, а у того, кто смеется над землей, туман перед глазами, и он блуждает в поисках тропки, что-то бормочет, кружит на одном месте, и любой червь умнее его, недоумка.

Кто смеется над землей, тот идет и не видит деревьев, где ему их видеть! Будто к роже ему трубу приставили, и он, как все дураки, смотрит сквозь эту трубу.

Присядет такой на землю, и земля разверзнется под ним, поглотит его и сомкнется.

Кто смеется над землей, тот непременно сын дурака. Как ты думаешь, он обязательно сын дурака?.. В квартире моего сына земля — только в цветочных горшках на окнах…»

Даже не переведя дух после этой странной проповеди о насмехающемся над землею и не дождавшись ответа на свой вопрос, Старик безо всякого перехода заговорил о цветочных горшках в квартире сына и об опостылевшей ему обязанности поливать эти цветы.

«Они думали, мне это удовольствие доставит. Дали маленький кувшин, пригодный разве на то, чтобы в него плевать. Наливаешь в кувшин воду из крана, и идешь осторожно к окнам, где стоят эти горшки, и льешь воду под цветы. Земля в горшках хорошая, только мало ее очень; время от времени, чтобы корка не образовывалась, приходится взрыхлять землю ножом — вроде бы бороновать.

Бывало, раньше встанешь рано утром и говоришь сыну: «Вставай, едем пахать и сеять». Он встает, запрягаем кобылу и едем в поле. Опахивают всегда вдвоем: одному опахивать трудно, а если межа есть, еще трудней, потому как с межи всю землю надо подобрать, а межи не тронуть, и еще следить, чтобы твоя земля к ней не пристала. Бывает, дрогнет межа, когда тащишь вдоль нее отвал, тогда гляди в оба, чтобы не выворотить комья с межи. Кончим опахивать поле, сын один пашет, а я стою и смотрю. Хорошо было стоять и смотреть, как пашет сын, до того, как глупый Марцин сказал мне это. Идешь межой и сталкиваешь на поле выброшенную плугом землю, а то пойдешь посмотреть на другое поле — свое или соседское. Кончит сын пахать, говоришь ему: «Прицепи борону, будем бороновать, пройдись-ка по полю разок». А когда пройдется разок, говоришь: «Теперь я буду сеять, а ты боронуй за мной по два раза, только ровно, а не как вол мочится». Я сеял, а он бороновал. Кончит бороновать, я велю ему еще раза два проехать вокруг поля, чтобы края выровнять. Пока он это делает, я с межи или соседского поля выброшенную плугом и бороной землю обратно к себе сталкиваю. А когда все кончено, говорю: «Ну, пора домой». Подкладываем под плуг волокуши, кладем на них бороны, а лошади пока отдыхают и всхрапывают, потому что боронование — дело нелегкое, особенно если на совесть боронуешь: приходится то пускать лошадей метью, то на борону чурбан класть или самому на нее вставать.

Перепрягали лошадей в плуг и — домой.

А теперь идешь с маленьким кувшином по мягкому ковру, купленному невесткой, и боишься, как бы не пролить воду на этот ковер; и от горстки земли в горшках, на которую ты выливаешь каплю воды, тебе становится тошно».

VII

«Многие из деревни, — продолжал Старик, — переехали в другой повет и там получили землю. Когда перебирались на новое место, что-то приключилось с рыжей собакой Гембали, и люди от души смеялись. В суматохе пес потерял хозяина, стал метаться, помчался на строительную площадку и свалился в глубокую яму, а выбраться не может. Ну, и, дело обычное, начал скулить. Услыхали ребятишки и — к яме, но как вытащить собаку, не знают, и давай смеяться — им только палец покажи.

От усадьбы Гембали было это далеко, и он не знал, куда подевалась собака, да и не до нее ему было: он грузил на телегу скарб, чтобы ехать в ту деревню, где взял надел.

Ребята, те тоже не побежали к Гембале и не сказали про собаку: бежать было далеко, и они, верно, подумали: «Эка важность собака». Ну вот, стоят они, значит, над ямой и смеются, а собака скулит внизу.

Один мальчонка постарше сказал: «Давайте засыплем ее землей, раз она сама свалилась в яму, жалко такой случай упускать. Все равно рано или поздно она околеет, и ее засыплют землей». Тот, кто предложил живьем закопать собаку, сказал: «Заварткова плачет и на себе волосы рвет из-за того, что уезжает из деревни, а мы собаку будем жалеть».

Ему кто-то возразил: «Из-за того, что Заварткова плачет и волосы на себе рвет, нельзя живьем закапывать собаку, у Завартковой всегда глаза на мокром месте. Разве собака виновата, что она плачет?»

Но большинство хотело засыпать собаку землей, им это было интересно. А собака сидела в яме, скулила и посматривала на людей, но люди были чужие — Гембаля уехал, ему не до собаки было. В деревне все пришло в движение: настал последний день отъезда. Уцелевшие дома через несколько дней должны были снести, строительство подступило к самым заборам, а на полях уже высились большие красивые дома, — в них жили те, кто остался здесь и получил работу.