Танцующий ястреб

На дорогах скрипели возы, доверху нагруженные скарбом переселенцев. Я поехал с ними из любопытства. Люди сидели на возах или шли рядом и оглядывались на покинутые жилища — они еще стояли, но через несколько дней их не станет. Потом возы въехали на большак, с которого как на ладони виднелась опустевшая деревня.

А собака Гембали, как потом говорили, осталась; не мог же Гембаля ее ждать, он хотел ехать вместе со всеми, и ему было не до собаки. Ребята, стоявшие на краю ямы, в которую свалилась рыжая собака, все еще спорили: вытащить ее или закопать живьем? Тех, кто хотел ее живьем похоронить, становилось все больше, но пока еще было неявно, Кто одержит верх и что будет с собакой.

Возы ехали уже по большаку, а люда смотрели не вперед, а назад — на деревню, на старые дома, которые отсюда были хорошо видны, потому что сады вырубили и деревья не заслоняли дома. «Смотрите, вон дом Замрозика, а вон Яворского, а вон Постуляка», — говорили люди, потому что с большака дома были видны как на ладони.

Лошади шли медленно, и люди не погоняли их: смотрели на дома; хорошо, что с большака они в последний раз могли увидеть свои дома — не заслоненные деревьями, они казались больше и добротнее. Послезавтра или через несколько дней их уже не будет, но сейчас они еще видны, и лошади идут медленно, едва тащатся, словно чуют, что так нужно; а на самом деле ничего и не было, просто люди сидели на возах и смотрели назад.

Потом показались новые, высокие дома; отсюда было видно, что поля уже застроены. В окна городских домов светило солнце, и окна горели, будто в квартирах был пожар. Громады домов стояли рядами, посвечивая окнами, но деревенские дома в эту минуту были важнее, и люди не смотрели на город и почти не говорили о нем. Зато со всех возов только и слышалось: «Смотрите, вон дом Яроша, вон Таборского, а вон Томанека!»

Когда возы ехали по большаку, собака Гембали, как потом говорили, была еще в яме и тихо скулила: скулить громко у нее уже не было сил.

Мальчонка постарше принес лопату, похоже было, вот-вот земля посыплется на собаку, которая совсем изнемогла, и теперь ее можно было со спокойной совестью закопать.

Возы все так же медленно ехали по дороге, люди все так же сидели задом наперед, и все еще виднелись старые, трухлявые дома нашей деревни, которые годились только на слом. Но дальше дорога сворачивала, и дома один за другим стали скрываться из глаз, и люди говорили: «Уже не видать дома Томанека, не видать дома Яворского, дома Постуляка…» Но несколько домов еще виднелось, и люди сидели на возах лицом к деревне. «Уже не видать дома Таборского, дома Яроша», — говорили люди, и это «не видать» означало не обычное «не видать, мол, дома Таборского или дома Яроша». Оно означало нечто совсем иное — после этого «не видать», сказанного на большаке, никогда уже не скажешь «видно», потому что завтра, послезавтра или через несколько дней дома снесут. Люди это чувствовали, и их «не видать» звучало как-то особенно: после этих слов не посмеешься, не свистнешь, не причмокнешь лихо на лошадей и не выкинешь какое-нибудь коленце. До людей вдруг дошло, что такие обычные слова, как «не видать дома Таборского», могут значить очень многое…

Собака все еще сидела в яме и жалобно скулила, словно не собака, а какая-нибудь маленькая зверушка. Ребята приготовились засыпать ее землей. Мальчишка с лопатой нетерпеливо ковырял рыхлую, выбранную из ямы землю, как бы давая понять, что земля подходящая и собаку нужно засыпать, покончить с ней поскорей, иначе она взбесится без хозяина. Однако общего согласия на этот счет еще не было, только кто-то бросил в нее ком земли, и собака жалобно взвизгнула.

Дорога уходила в сторону, возы подвигались потихоньку вперед, дома один за другим исчезали, но все еще слышалось: «Видать», «Не видать». Люди словно забавлялись, повторяя время от времени: не видно окна в доме Яворского, не видно крыши Томанека.

Потом дома совсем скрылись из глаз, и нашей деревни не стало видно и не будет видно, никогда не будет видно нашей деревни.

И возы не вернутся назад, они едут медленно, но все вперед и вперед, а если бы они даже вернулись, то все равно повернули бы и поехали обратно, то есть вперед.

С того места дороги, откуда нашу деревню было уже не разглядеть, взору открылся весь город, не часть, как до этого, а целиком. Люди на возах все еще сидели спиной к лошадям, молча смотрели на город, и никто не промолвил: «Смотрите, весь город виден», — но все-таки они сидели спиной к лошадям и смотрели на большие дома и на горящие на солнце окна. Город был большой и красивый, но они смотрели молча, словно боялись произнести вслух, что дома большие и красивые и в этих домах остались их родственники и соседи.

Угол дома Томанека исчез последним, и одни говорили: «Не видать халупы Томанека», — а другие: «Не видать угла халупы Томанека». Это было, пожалуй, последнее, что сказали о домах. Халупе Томанека повезло: ее угол исчез последним, и люди, наверно, запомнят это надолго.