Танцующий ястреб

И еще он писал в той тетрадке: «Я к этим коричневым пятнам приглядываюсь, ведь я по этой части знаток — сам все время кровью харкаю».

И еще он писал в той тетрадке: «На выгоне столпились мужики; я смотрел на них и думал, у кого из них ребенок от Марцина-дурачка? А может, он соврал? Я перебегал глазами с одного лица на другое и пытался отгадать, кому сделал сына Марцин-дурачок. Потом стал присматриваться к их сыновьям и, кажется, угадал, с чьей бабой переспал дурак; но, может, я ошибаюсь… Интересно, силой он со взял или она сама этого захотела, — ведь Марцин красивый и здоровый. Может, он все-таки ее изнасиловал? Я дураку завидую, потому что он с бабой спал. Был бы он жив, я бы спросил, как это было, но его кто-то в огонь толкнул. Только я один во всей деревне знаю, что дурак с бабой спал и сын одного нашего мужика от него. Но, может, он хвастался? Нет, пожалуй, не хвастался, потому что, когда говорил об этом, взгляд у него был осмысленный и счастливый. И вел себя не как дурак, — имени бабы, с которой переспал, не захотел назвать. А может, я сын дурака, ведь я любил его, а отца своего ненавижу».

XIII

Последний отрывок из дневника Ясека Маяка, по прозвищу «Ангел», Старик пересказывал возбужденно, торопливо и громко, как нечто очень важное; потом он неожиданно замолчал — перестал повторять отдельные фразы и целые куски из тетради Ангела. Сопровождаемый одной и той же фразой: «И еще он писал в той тетрадке», — рассказ Старика напоминал молитву, вылившуюся из глубины души больного юноши, познавшего горе и горечь затаенного бунта.

После этой своеобразной исповеди Старик надолго замолчал, и безмолвие снова заполнили доносившиеся издали звуки духового оркестра, протяжные крики людей, торопившихся на тот берег, где было гулянье.

Люди торопливо покидали берег, где не было гулянья, и плыли туда, где играл оркестр.

Всякий раз, когда лодка отчаливала от берега, Старик внимательно следил за ней, боясь, как бы она не поплыла наискосок — к нашему острову.

Однако к нам никто не плыл, всем не терпелось попасть поскорей туда, где были музыка и танцы.

Старик долго молчал, а потом вдруг промолвил: «Я хорошо помню, что сказала моя баба, перед тем как испустить дух; она сказала: «Посади в саду со стороны поля яблони». Потом я все раздумывал, зачем ей это, но так ничего и не придумал. Раньше об этом никогда между нами речи не было, и вдруг — перед смертью: «Посади в саду со стороны поля яблони».

Я эти яблоньки посадил, и они выросли, а когда выросли, пришлось их срубить: к забору подобрался город и хотел идти дальше.

Не тронули только сад Яворека. Он жил на отшибе. Поле его пошло под город, а сад и дом остались, потому что город не добрался туда.

У Яворека дом красивый, каменный, земли много и одна дочка. Раньше дом Яворека считался самым красивым в деревне, а построили город — и он стал самым маленьким и самым некрасивым в городе.

Когда вся эта заваруха началась, Яворек не знал, то ли ему в городе оставаться и жить в своем доме без поля, то ли переселяться в другую деревню и перенести туда дом.

Яворек мог бы остаться с дочкой в своем доме и получить работу в городе, но им хотелось, как другим, жить в квартире со всеми удобствами, а не в своем доме, когда-то самом красивом в деревне, а теперь самом некрасивом в городе.

Яворек никак не мог смириться: как это так, его дом, самый красивый в деревне, в городе стал самым некрасивым, и все время думал переселиться в другую деревню и перевезти туда свой дом, чтобы он снова стал самым красивым.

Но дочка уговаривала его остаться, ей хотелось поселиться в городе, ее притягивал город, да и вся деревня уговаривала Яворека остаться.

Почему деревенские уговаривали его остаться — неизвестно: то ли им хотелось, чтобы его дом стал самым некрасивым в городе, — ведь люди любят унизить ближнего, то ли, чтобы от деревни хоть что-то уцелело, хотя бы сад, который цвел бы каждую весну, и они могли бы любоваться кипенью цветов и вспоминать, как когда-то цвела весной вся долина и над цветущими садами жужжали пчелы. От белых цветов даже ночи казались светлее, правда, они были не такие светлые, как теперь в городе, но светлее, чем обычно.