Танцующий ястреб

После захода солнца там пойдет дым коромыслом, проглянет таинственная стремительность и ужас, и приблизится всеми ожидаемый втайне миг, когда разум одолеют томные инстинкты и страсти.

С наступлением темноты инстинкты одержат верх, и начнется прекрасное, животное тяготение людских тел друг к другу; и люди втайне проклянут цивилизацию, которая разделила их стенами квартир, проклянут назойливые городские огни за дамбой, освещающие дрожащую руку парня на жарком бедре девушки или грозное движение руки, зажавшей нож.

Они ждут наступления темноты, им невтерпеж; солнце и свет мешают им, надоела им фальшь на лицах, в словах и движениях, и они с нетерпением ждут темноты — тогда воцарится их правда.

Старик наблюдал за птицами в небе, потом смотрел на воду — гладкую, без единой морщинки; ветер совсем стих, и этот ровный, тяжелый серебристо-зеленый слой монолитной, плотной, словно спаянной воды время от времени пробивала рыба, пробивала без всякого усилия, и тогда покой реки на миг нарушался, таинственность исчезала и обнажалась банальная истина, что река всего-навсего местожительство лещей, щук и пескарей. Потом река опять становилась спокойной, величественной, вызывала уважение и притягивала к себе Старика; в том, что она его притягивала, сомнений быть не могло, потому что, когда он пересказал свою жизнь и ему больше нечего было сказать, он опять спросил: «Зачем ты вытащил меня из воды?»

Опять, в который раз, задал он этот вопрос, и я не мог на него ответить: любой ответ показался бы глупым.

XVI

Старик видел: приближается вечер, и скоро к островку причалит лодчонка перевозчика, переправит его на другой берег, и он пойдет домой.

Я чувствовал: он любой ценой хочет оттянуть отъезд, но говорить ему не о чем, все уже рассказано, и он лихорадочно подыскивал тему для разговора, но, ничего не придумав, молчал.

После его слов, вернее, вопроса: «Зачем ты вытащил меня из воды?» — молчание затянулось, и музыка с того берега доносилась громче, чем прежде.

Наконец Старик все-таки нашел тему для разговора, и этой темой оказалась река; в Старике проснулся знаток реки и прибрежных зарослей, в нем ожила мысль о милосердии речных глубин, созданных — как ему казалось — вот для таких стариков, которым ничего в жизни не осталось, как только покупать и поливать цветы, осторожно подходя с изящным кувшином к вазонам.

Появилась возможность поговорить о реке и оттянуть минуту отъезда.

Он говорил о реке, словно защищал ее силу и величие, которую нарушали выскакивающие на поверхность рыбы.

«Сейчас она течет спокойно, — говорил он, — но начнутся в горах дожди, она замутится, вспенится, забурлит, и тогда уж рыба не покажется. Тогда по реке поплывут деревья, крыши и утонувшие лошади и коровы».

Я не перебивал Старика, чтобы доставить ему удовольствие, хотя видел реку во время половодья.

Я понял: здесь, на острове, мое дело молчать и слушать, дать ему выговориться, потому что этот монолог успокаивал и как бы очищал Старика.

Старик рассказал о разливе реки, об утонувших собаках, выброшенных на сушу рыбах, о спаде воды и о том, как река очищается, становится прозрачной, и тогда можно увидеть дно, и оно кажется ближе, чем на самом деле; о затянутых илом кустах, об отлете, возвращении и смерти птиц, а потом снова — о воде и различных ее оттенках.

Когда он это говорил, мне снова припомнились последние минуты перед тем, как он погрузился в воду: вот вода доходит ему до плечей, до подбородка, и его гордая, отважная голова, покачиваясь, возвышается над водной гладью, и я кричу, чтобы он вернулся, но он не послушался меня и исчез под водой, а я бросился его спасать.

Но вечер приближался, и пора было покинуть этот уединенный островок. И Старик понимал: скоро придется проститься с маленьким островом, этим подобием исповедальни, где он путано и сбивчиво исповедался в своей жизни, жизни деревни и города, который возник на месте деревни.

Солнце заходило, но Старик не говорил об этом, ему было здесь хорошо, лучше, чем в любом другом месте, и он боялся произнести вслух: «Солнце заходит», — словно это могло ускорить его заход.

Между тем солнце неуклонно опускалось все ниже и ниже за горизонт, волей-неволей пробуждая мысли и требуя слов; но Старик молчал, я тоже ничего не говорил, не желая огорчать Старика, и без того огорченного приближающимся закатом.

Солнце зашло за тучку — такие тучки появляются часто на небе в час заката; река, прибрежные заросли, покрытые галькой берега и высокие старые тополя преобразились.

Со стороны гулянья доносились громкие звуки оркестра и выкрики людей. Западная часть небосклона, куда неуклонно приближалось солнце, окрашивалась в красивые тона, многократно воспетые и запечатленные поэтами и художниками.

Когда солнце зашло, Старик сказал: «Еще светло», — и это означало: давай еще посидим на острове. Может, ему хотелось остаться на острове и рассказать, вернее, повторить в иной форме то, что он уже мне рассказал.