Танцующий ястреб

Он хотел лично это проверить, поскольку ждал мальчика, ведь мальчик, когда подрастет, как-нибудь сам устроится; и снова уселся на стул и сказал повитухе то, что она узнала первой: «Мальчик».

Настала великая пора отдохновения и тишины, однако время не медлило и, обремененное новой заботой, начало торопливо размечать пятидесятилетнюю трассу этого комочка, завернутого в тряпье, этого студенистого существа, которое можно было пришибить одной песчинкой; и уже где-то возникали дороги, уклоны и подъемы, где-то там впереди создавалась твердь, которую будет затем попирать этот только что родившийся человек, и ветер уже начал нагонять и запасать впрок воздух, которым ему придется дышать, а в пространстве готовилось место, которое он собой займет, — или, иначе говоря, которое будет им заполнено: для земли и воздуха началась новая работа, как это обычно бывает, когда на свет появляется такая козявка, этакое студенистое существо, которое может захлебнуться в капле воды.

Позднее три дочери, которые родились раньше Михала, умерли еще детьми от какой-то болезни, и остался этот один-единственный сын Михал.

Винцентий Топорный в одиночестве относил маленькие легкие гробы в костел и на кладбище — у его жены тогда было что-то с ногами, и она отсиживалась дома, а люди не ходят за гробами малых детей; примерно за три месяца перетаскал он эти гробы один за другим под мышкой — они были такие легкие, что не приходилось их взваливать на плечо. Если бы кто-нибудь присмотрелся к нему тогда повнимательнее, то заметил бы, что Винцентий Топорный скорбел, и вместе с тем словно бы малость гордился, что вынужден влачить свою беду и что собственноручно носит эти маленькие гробы со своими покойными детьми, при жизни такими ненасытными, и что именно он предает их земле на кладбище. И поэтому, если бы кто-нибудь тогда присмотрелся к нему повнимательнее, то, пожалуй, кроме этой печали, мог бы уловить выражение некоего удовлетворения на его широком небритом лице; будто можно радоваться тому, что умирают дети и детей, а не стариков, отживших свой век, несешь на кладбище; поэтому Винцентий Топорный нес эти маленькие гробы так, словно не было в них умерших детей, нес как порожние, и как будто бы эти пустые маленькие гробики он тащил живым детям для забавы, чтобы они играли в похороны, укладывали в них тряпичных кукол и цветы, чтобы они закапывали их понарошку в сухую землю, потом смеялись и веселились оттого, что похороны получились как настоящие.

Настоящие похороны Михала Топорного, родившегося осенью 1914 года, состоялись пятьдесят лет спустя и большом городе в сентябре 1964 года. День был солнечный и теплый, когда его хоронили на городском кладбище, среди великолепных могил; его должно было принять это кладбище и стать его кладбищем, ибо он заслужил эту городскую, выложенную кирпичом, могилу и мраморный памятник на огромном кладбище в городе.

Перед ним, родившимся в светелке с глиняным полом, могильщики в униформах, приученные хранить скорбное молчание, распахнули массивные железные ворота городского кладбища, и мужикам-односельчанам, приехавшим на похороны, невольно вспомнилось тогда их житье-бытье, и они содрогнулись от прилива гордости, когда входили в эти самые ворота, и с едва скрываемым чувством гордости и удивления брели, не чуя ног, по широкой, усыпанной гравием аллее, вместе с процессией, со всем этим людским потоком, венками и цветами, препровождали гроб инженера Михала Топорного, генерального директора крупного горнодобывающего комбината, к открытой могиле, точнее, склепу, который должен был стать, — как это, заискивая перед землей, любят называть люди, — местом вечного упокоения.

Михал Топорный умер инженером и заслуженным генеральным директором крупного комбината, умер на работе, при исполнении служебных обязанностей, или, выражаясь торжественно, — на посту; поэтому его гроб долго стоял на краю могилы, так как было произнесено много речей, в которых перечислялись и многократно повторялись заслуги покойного.

Люди молча слушали эти надгробные речи и поглядывали друг на друга каким-то особенным, будто просветленным взглядом, в котором не было ни зависти, ни гнева, ни какой-либо дерзновенной мысли, а сплошное умиротворение.