Танцующий ястреб

Смерть частенько заглядывала под соломенную крышу Топорных. Как-то по весне, когда мужики выехали в поле, смерть прибрала Винцентия Топорного, отца Михала. Антонов огонь, охвативший ступню, пополз вверх по ноге, а потом еще выше, подобрался к сердцу, и пришлось отцу помирать, ибо когда антонов огонь доходит до сердца, то уж ничего не поделаешь, и смерть уносит человека. Если бы сразу, как только почернела ступня, доктора отняли ему ногу, он, может быть, и выжил, но он не хотел жить без ноги или, возможно, полагал, что антонов огонь не поднимается так высоко, остановится, и на операцию не соглашался, а врачу, пытавшемуся уговорить его, отвечал: «Как это я покажусь в деревне без ноги, пан доктор?» Врач продолжал уговаривать Винцентия Топорного, но тот не уступал и в ответ на все уговоры, на все красноречие, и доводы, и просьбы родни с детским упрямством повторял: «А как я без ноги пойду за плугом, как я без ноги управлюсь с молотьбой, как подступлюсь к навозу; ну, скажите, как я без ноги стану городить забор?»

Простая логика подсказывала ему, что, не будь этих обязанностей, можно было бы кое-как прожить без одной ноги; или, пожалуй, согласиться, чтобы ее отняли выше того места, где растекалась по коже синева — если бы не пахота, вывоз навоза, молотьба, возня с забором; но этой работе нет конца, и должны быть у человека две ноги и две руки, поскольку двух ног и двух рук человеческих требуют поле, амбар, коровник и хлев; любая мелочь в хозяйстве требует двух здоровых рук и двух здоровых ног, и потому Винцентий не дал согласия на операцию, не внял уговорам ни этого красавчика и краснобая врача, ни жены, ни тещи, ни сына.

Когда он так упрямился и возражая против операции, видно было, что ему стыдно возвращаться из больницы в деревню без ноги, стыдно перед людьми, домами и полями стоять, словно аист, или забавно ковылять вприпрыжку, тогда как все живое проносилось бы мимо на двух или четырех ногах; казалось, он не вынес бы этого стыда, а также мысли о том, что поддался какой-то таинственной хвори, от которой одна нога наливается густой синевой.

Он умер в светелке, где после его похорон остался аромат ладана, перебивающий густой трупный запах, остался тот аромат, который всегда пропитывает комнаты, где умирают люди; ибо необходимо, чтобы оставшиеся в живых не ощущали дыхания смерти.

Мать Михала Топорного, Агнешка, умерла легко, во сне; говорили, что у нее была болезнь, от которой все время клонит в сон и кровь превращается в воду; так она и померла, не проснувшись, и в деревне говорили, что бог над ней смилостивился, а потом в хате снова курили ладан, дух его растекался по всем углам и даже просачивался в окна.

Когда Михалу Топорному минуло двадцать три года, осталась только бабка Вероника, мать Агнешки Топорной, но бабка хворала, ноги у нее отказали, и она не вставала с постели.

В ту пору не смолкал во дворе визг некормленных свиней и поросят. Михал спозаранку уезжал в поле, а бабка уже не могла задать им корм, она лежала пластом в постели; бабка дожидалась смерти, она слушала этот визг и жалела голодных свиней, да только поглядывала на клочок белого света, который был виден из оконца.

Бабка умирала, сочувствуя свиньям и ненавидя кур, ибо не могла выдержать настырности, разнузданности и нахальства этих птиц, которые, не чувствуя хозяйской руки, завладевали двором, разоряли его и брали верх над человеком.

И возможно, именно это изматывающее сострадание к голодным свиньям и непомерная для иссякающих сил бабки ненависть к одичавшим курам приблизила ее конец. Женщина, свидетельница ее смертного часа, говорила, что умирающая проклинала кур, которые взбирались даже на крышу и ворошили солому так, что пыль застилала оконце в тот самый час, когда бабка отходила; ибо бабке мало было видеть огороженную усадьбу; она любила смотреть на широкие просторы от края до края и потому в глубокой старости тосковала по ним, и пока ноги хоть чуточку повиновались ей, бабку каждый день можно было встретить у ворот сада вглядывавшейся в простор полей. Она говорила, что там, вдали, все словно из стекла. Люди посмеивались и подтрунивали над ней, говорили, что бабка Вероника разглядела лавку со стаканами и бутылками, а она отвечала молодым шутникам: «Сначала утри сопли, а потом толкуй о том, что есть там, где земля с небом смыкается».

Больше всего она любила те минуты, когда из хлева доносилось сытое похрюкивание накормленных ею свиней. Можно сказать, что на склоне лет, пока еще кое-как двигались ноги, но нельзя уже было добрести до ворот сада, ее утехой осталось только счастье нажравшихся, сытых свиней. Затем нарастающий паралич метр за метром урезал ее стезю, и однажды прогулка до ворот сада показалась ей целым путешествием, а потом уж переступить порог хаты стало большим событием; в конце концов паралич заточил ее в светелке и приковал к постели, и вот тогда подняли визг несчастные, голодные свиньи.