Танцующий ястреб

И перед моим мысленным взором возникли вербы на выгоне, которых уже нет, где Марцин-дурачок сказал Старику те несколько слов, вокруг которых сплелся огромный клубок несчастья; ожил перед глазами бледный чахоточный юноша Ясек Маяк, искавший утешения в книгах и старой тетради, куда записывал все, что чувствовал; видел, как горит Марцин-дурачок, который после смерти разгуливал по вырубленному саду и обрывал цветы с поваленных яблонь; видел на дороге возы с переселенцами; рыжую собаку, чудом избежавшую смерти в котловане и потом куда-то пропавшую, околевших в овраге лошадей и многое другое.

Пожалуй, именно эта незатейливая мелодия, которую влажный воздух принес откуда-то в мою комнату, помогла мне воссоздать возвышенные и поэтические повторы в рассказе Старика, напоминающем местами молитву.

Меня не оставляют мысли о жизни Старика, о том напряженном до предела отрезке его жизни, когда гибла приречная деревня и возникал город; о том времени, когда разыгрывалась борьба чувства и разума; не решись эта борьба в пользу разума, она привела бы к еще более бредовым видениям или безумию.

Мои соображения, прерывающие рассказ Старика и завершающие его, ни в коей мере не разъясняют его полностью; они вызваны беспокойством и опасением, как бы эти странные, загадочные, подчас наивные и неразумные слова не оказались непонятными.

С другой стороны, мне неловко за свою самонадеянность, будто можно хоть что-то прибавить к словам Старика, и я убеждаюсь, что лучше, пожалуй, было бы оставить все, как есть. Однако, преодолев сомнения, я пытаюсь пробиться сквозь этот редеющий туман, это мутное стекло, пласт грязного льда, — именно так можно определить рассказ Старика, — и увидеть что-то за ними, выяснить, что скрывается за этими заслонами.

Меня беспокоит, как бы Старик не попытался снова покончить с собой; ведь причины и соблазны по-прежнему налицо — река, словно манящая и нашептывающая: «Погрузись в меня, и ты обретешь покой»; лодка, этот трухлявый гроб, которую ничего не стоит отвязать от колышка, вбитого в берег, а не то выдернуть этот колышек вместе с цепью и положить в лодку, отчалить от берега и выплыть на стремнину, встать на борт лодки… и в воду.

Или по-прежнему величественно и смело перейти реку и окончить свой путь у другого берега, там, где вода особенно прозрачна. Остались и цветочные горшки на окнах, и околевшие лошади под землей, а вернее, под асфальтом и камнем. Осталось еще много причин и возможностей, которые существуют и всегда будут существовать.

Но есть надежда, что Старик уцелеет благодаря деревьям. Надежда есть, потому что из окон, на которых стоят цветочные горшки, эта карикатура и надругательство над природой, видны ветви тополей. Надежда есть, потому что с речного берега тоже видны ветви этих деревьев.

1963

Перевод В. Бурича.

ТАНЦУЮЩИЙ ЯСТРЕБ

Часть первая

I

Живота его было пятьдесят лет, и можно сказать о жизни Михала Топорного, — не обременяя себя скрупулезными подсчетами месяцев и дней, — что была она наполовину деревенская, наполовину городская. За эти пятьдесят лет Михал Топорный осилил немало дорог и крутых поворотов, многое повидал и многому научился, и взобрался очень высоко, и мог пожить бы дольше, да уж, видно, суждено ему было дожить только до пятидесяти, ибо, когда очутился он на той вершине, которой достиг в последние минуты жизни, и когда снова увидал темнеющую долину своего детства и юности, и взглянул на нее, как птица из поднебесья, — в тот же миг, вместе с запечатленной в его взоре сумеречной долиной, где ему уже не удалось найти следа мальчонки и парня, которыми он был когда-то, — его заграбастала смерть.

А родился он осенним, ненастным днем 1914 года. В горницу, где лежала и стонала мать грядущего на свет Михала Топорного, Агнешка Топорная, урожденная Дуда, вошла повитуха, прикрывавшаяся от дождя дерюгой, и начались роды.

Когда в горнице, где полом служила утрамбованная глина, смоченная водой и отполированная, происходили эти роды, в кухне, за узкой дверью, стоял отец младенца, который должен был появиться на свет, Винцентий Топорный, и ждал, и поминутно из-за этой двери доносился его басовитый голос: «Уже, что ли?»

Потом он пинал ногою дверь и все настойчивее допытывался: «Уже, что ли?» — ибо ждал сына, а не четвертую дочь, поскольку сын, когда подрастет, уж как-нибудь сам устроится, ему это легче, чем дочери.

А потом он вломился в горницу, и повитуха сказала ему, что родился сын, и тогда он взглянул на свою едва живую жену, которая засыпала, измученная родами, и сказал ей: «Сын». Она же только кивнула, не в силах произнести ни слова, и он уселся на стул, тяжело сопя, словно сбросил с плеч тяжелую ношу. Вдруг ему почудилось, что повитуха обманула, ведь она знала, как он бесился, дожидаясь за дверью, и как ему нужен был сын; и когда ему это померещилось, он бросился к плачущему младенцу и запустил руку под пеленки, прикрывавшие ножки новорожденного, ибо этот темный, бешеный мужик пожелал сам убедиться, точно ли родился сын.