Танцы минус (СИ)

— Стою перед выбором. То ли пойти лечь спать, то ли выпить.

— Спать, — тут же постановляет папа.

— Выпить, — на ушко шепчет Яблонский, и я подпрыгиваю от неожиданности.

Папа начинает прощаться — к нему, похоже, кто-то пришел. Мне тоже неловко говорить под неотвязным взглядом Яблонского. А он не отходит ни на шаг. Как только завершаю разговор, тут же ухватывает за руку. Что ему надо-то? Хочет лично завершить то, что не сумели сделать те двое, кому он меня заказал? Упираюсь было, но он почти умоляет. И тон такой… Не понимаю. По идее злиться должен, что я цела, опасаться, что что-то пошло не так, что-то сорвалось, а он сияет как начищенный пятак.

— Пошли. Я хочу всем кое-что показать, заодно и выпьешь в моей безо всякого сомнения приятной компании.

Тащит за собой в бар. Здесь уже толпа. На стуле, как на трибуне, возвышается сильно поддатый осветитель. Странная профессиональная особенность, подмеченная мной за проведенное среди киношников время: именно осветители выделяются среди прочих представителей творческих киношных профессий особой тягой к спиртному. Этот, по фамилии Царев (ударять строго на первом слоге!) — человек в киношной среде известный. Его фамилия стоит в титрах такого количества действительно неплохих фильмов, что можно только позавидовать. И при этом пьёт он страшно… А как выпьет актерствовать мужика тянет. Вот и сейчас: стоит на стуле и громогласно декламирует:

— Мы, онанисты,
Ребята плечисты.
Нас не заманишь
Сиськой мясистой!
Не совратишь нас
Девственной плевой!
Кончил правой,
Работай левой!

Собравшееся в баре общество разражается хохотом и громогласными аплодисментами. Царев раскланивается, приложив руку к сердцу, потом поднимает палец вверх и возвещает:

— Владимир Владимирович Маяковский, между прочим.

Яблонский, таща меня за собой на буксире, проходит в центр зала и кричит, поднимая руку вверх:

— Ти-ха! Тихо, я сказал! Где Евгенчик?

— Тут! — откликается Сидорчук и энергично машет рукой. — Все готово, шеф.

— Молодца! Господа и дамы! Вашему вниманию предлагается… Короче, глядите, сукины дети, что у меня вышло из сцены, где Машка Иконникова гетеросексуалом делала.

Все начинают оживленно шуметь. Евгенчик засовывает диск в плеер, подсоединенный к большому телевизору, который висит на стене в баре. Тишина, какая-то мельтешня на экране, а потом бар наполняет музыка. Врывается она резко — оно и понятно, нам предлагается посмотреть только кусочек, который потом еще будет вставлен в ткань фильма. Но буквально несколькими секундами позже я понимаю, что Яблонский действительно очень талантливый режиссер. Сцена вышла и правду гениальной. Все как он и задумал — меня почти нет, только отдельные жесты рук, движение бедра, изгиб торса, взмах волос. Основа же картинки — Иконников и его реакции на то, что он видит. Но все это полно такой концентрированной, ничем не замутненной эротики, что даже наша повидавшая все кино-банда и та электризуется.

Может Яблонский и хотел меня пристукнуть за то, что я сунула свой длинный нос в его наркобизнес, но все же он — гений! Не могу удержаться. Подхожу к нему и с чувством целую.

— Ты супер!

Вижу, что доволен и даже счастлив. Обнимает и тоже целует в ответ. Вот только, если я быстро чмокнула его в уголок губ, то мне возвращается полновесный поцелуй, как говорили мы в старших классах школы — «с языком». Градация такая у нас была: поцелуй «с языком» или без. Считалось — две большие разницы. И Яблонский весьма ощутимо демонстрирует мне, что отличие действительно огромно.

Зараза! Опять ничего не понимаю! Реакции у него на меня совсем не такие, какие должны быть у типа, который задумал плохое, но ведь звонили совершенно точно с его телефона. Федькины источники информации по такому пустячному поводу не могут ошибаться…

Упираюсь ему кулаками в грудь. Не сразу, но починяется, отодвигаясь. Отворачиваюсь, чтобы уйти и почти налетаю на Оксану. На меня она не смотрит, будто меня здесь нет вовсе. Зато ее взгляд, обращенный через мое плечо на Яблонского, полон такого сильного чувства, что мне становится не по себе.

— И что, ты хочешь сказать, что это войдет в мой фильм?

— В твой? — усмехается так широко, что видны все зубы — белые и, как мне кажется, необычайно острые. — Несомненно, моя радость. И станет его истинным украшением.

— А если я против? Я не давала своего согласия…

— Оксан, ну не ерунди! Машка отлично все сделала, ты только посмотри… Да и потом ее, считай, в кадре-то и нету…

— Я сама в состоянии сыграть эту сцену и требую…

Яблонский вскидывает брови. Когда заговаривает, то в его голосе не прежние, добродушные, успокаивающие интонации, а злая издевка.

— Ну, и что же ты требуешь, звездища ты моя?

— Как минимум, чтобы ты сменил свой тон! Я тебе не жена, чтобы ты со мной разговаривал так. Я…

— И кто же ты?