Танцы со смертью. Жить и умирать в доме милосердия

Представление, которое у меня было о медицине в самом начале: электромагнитное поле, которое везде одинаково сильное, то есть независимо от того, кто туда попадает: ребенок или старик – оно охватывает их одинаково. Отсюда мое изумление, когда Брюммелкамп на одном из первых семинаров о показаниях к оперативному вмешательству сказал: «Если речь идет о пациенте старше восьмидесяти, мы должны дважды подумать, прежде чем взяться за операцию». Тогда мне это показалось неслыханной черствостью. Это был мой первый взгляд за фасад медицины.

Авиакомпании кичатся столь же незапятнанной внешностью. Но если заглянуть за кулисы, придешь в ужас или умрешь со смеху. Несколько лет назад я прочел в Guardian[283] статью о том, чтó обнаружил в кабине пилотов инспектор во время, как известно, достаточно утомительных трансатлантических перелетов. Кроме вполне ожидавшегося количества секса и алкоголя, внимание обратили на одну пару пилотов; этим двоим, что меня особенно поразило, больше всего нравилось сидеть за штурвалом абсолютно голыми.

За фасадом медицины сталкиваешься со столь ужасающими головотяпами, что и представить нельзя. Вспомнить, например, Баккенса[284] и его фонтанчики крови. Яаарсма рассказывает в связи с этим о Зауербрухе[285], прославленном берлинском хирурге, у которого на склоне лет очень быстро стала развиваться деменция. Несмотря на это, он отважно брался за скальпель, потому что ни у кого не хватало смелости указать ему на то, какие зверские расправы учинял он в животах своих пациентов. Иногда случаи были столь серьезны, что его ассистенты, вместо того чтобы поправить его в ходе операции («Нет, профессор, это не дистальная, а проксимальная петля»), прокрадывались вечером в клинику, снова укладывали пациента на операционный стол, проверяли все швы, а неправильно сшитые участки кишечника снова отделяли друг от друга, так что при утреннем обходе всё было в полном порядке. Естественно, это привело к тому, что Зауербрух позже, чем уже слишком поздно, вынужден был оставить клинику.

Бывают моменты, когда фасады полностью рушатся: если самолет падает или во время незначительной операции под наркозом у ребенка происходит фатальная остановка сердца.

Один пациент сказал Де Гоойеру о дерматологах: «They never kill, but they never cure either» [«Они тебя не убьют, но и не вылечат»]. Ну и смотри, что лучше.

Яаарсма: «Наиболее расхожее представление о нашей профессии сводится к тому, что врач всё же ломает голову над точным диагнозом. Словно имеет значение, как будет звучать диагноз, который тебя прикончит: Арий или Александр».

«Всё-таки Александр звучит гораздо шикарнее, эксклюзивнее», – говорит Де Гоойер. Ведь на самом деле есть люди, продолжает Яаарсма, которые ценят, если Судьба дает себе особый труд свести их в могилу какой-нибудь редкой болезнью. Другие, напротив, испытывают определенное удовлетворение оттого, что тысячи мрут от одной и той же хвори.

Менеер Ункраут умер всё-таки собственными силами. Его уже доставили в крематорий, откуда разыскали меня по телефону с вопросом, не мог бы я приехать, чтобы удалить кардиоритмоводитель. Я даже подумал, а может быть, такие вещи взрываются при сжигании? Во всяком случае они не могут отправить его в печь с этим прибором.

Крематорий расположен на окраине города. Современное безликое серое здание с тонированными бурыми окнами. Называю свое имя в приемной. Сквозь стекло проникает внутрь приятный приглушенный свет, толстый ковролин, всюду покрывающий пол, поглощает всякий шум. Тут и там стоят группки молчаливых людей, скорбно ожидающих своих умерших. За одними из многих дверей, ведущих в траурный зал, слышна тихая органная музыка.

Меня встречает скромно одетый господин, который просит следовать за ним. Он ведет меня по длинному, облицованному плиткой коридору. Мы всё больше отдаляемся от сцены этого театрального предприятия смерти и всё дальше проникаем за его кулисы. Внезапно мы оказываемся в большом, ярко освещенном пространстве, где толпятся смеющиеся, разговаривающие и кричащие люди среди открытых и закрытых, заполненных и пустых гробов. Тут и там лежит на колесных носилках мертвое тело, готовое к тому, чтобы его одели и приготовили для погребения. Молодые люди снуют повсюду с венками, букетами цветов, молитвенными картинками, траурными открытками, чётками, погребальными рубашками, готовыми костюмами, пижамами (это всё же возможно, думаю я о ван Рите), и всё это перекрывает резкий голос из громкоговорителя: «Внимание, тело Йоханнеса Й. М. ван Эмпелена в камеру С 103». Смерть вроде суматошной пекарни.

Мы находим менеера Ункраута уже в гробу, в гуще всей этой суматохи. На нем его Последний костюм. Чёртов кардиостимулятор помещен у его плеча. Мне помогают два молодых человека, они обнажают его грудную клетку.

Я действую осторожно. Никаких пошлых шуточек, о том что он уже больше ничего не чувствует. Разве что серьезное указание: «Смотри не запачкай. У нас нет для него другой одежды».