Танжер

За стеклом киоска, в этом блеске я увидел обнаженных женщин на коробочках с бельем. Удивительна загадка женского тела. Непостижимое, сколько бы я ни смотрел на него, вечно переменчивое, как море, как барханы. Совсем не такое, каким мне казалось, каким я знал и помнил его. Абсолютно не такое. Обычное и необычное. Ненормально удлиненное, и все же пропорциональное. Так странно вытянуты бедра, и, оказывается, здесь совсем не так, как я думал, не выпукло, а вогнуто, и эти странные волны по бокам, и тоже, оказывается, вогнуто, как если бы они были город, составленный из разноцветных переливающихся пластинок, которые кто-то вдруг подтолкнул пальцем, и пошла цепная реакция перемен. Нет, это явно не земное создание, эти примитивные бедра ускользнут от пера и кисти, объектива, их не смоделируешь на компьютере. Они всегда ускользнут всеми своими полутенями, миллионами выпуклостей, плавностью и ломкостью линий. Женское тело убегает от взгляда, то есть убегает от бога, удивляя его, наверное, так же как меня. Оно ослепляет, и всегда видишь эту грудь, эти бедра, как в первый раз, как потрясенный первооткрыватель, как весну после зимы. Нет, они не люди. Тело не принадлежит даже им самим. И кажется, что оно наполнено не плотью, а ядерной реакцией, трепещущим газом и тяжелой водой. И это кипение ряби, взрыв, мельтешение, коловращение и струение линий, при его малейшем повороте.

Товарняк прошел, а я стоял оглушенный и контуженный, и видел, как Суходол открывает рот, подзывая меня к будке. Он позвонил Дане Гурон.

– Еще не прочла, – сказал он. – Как можно?! Я за два часа ее прочел.

– Ну, ясно, – равнодушно сказал я.

Ясно, конечно, будь у меня гениальная пьеса, то она бы сама позвонила, ночью бы разбудила и задыхающимся, захлебывающимся от восторга голосом сказала, какая это замечательная… а так, хули дергаться, бля.

– Так странно, – хмыкнул он. – Я в телефонной будке Старого дома творчества нашел старый телефонный справочник писателей Москвы… И развернул прямо на телефоне Людмилы Радушевской. Я позвоню ей, она ведь тоже драматург.

– Это бесполезно, говорят, она сразу всех посылает в одно место.

– Ну, или письмо ей напишу.

– Была бы пьеса, а то…

– Это пьеса, Анвар, пьеса! Сейчас не так уж и много таких пьес.

Он, наверное, сумасшедший или просто чувствует, что если будет критиковать ее, то все для нас кончится.

– Это тебе так кажется. Тебе одному. Ты – айнэ, без цвайнэ.

Мне было весело в своем отчаянии, и я злился, что я отчаиваюсь лишь из-за этого, и я не хотел чувствовать себя, видеть, думать, переносить себя.

– Может, нам выпить, что ли?

– Я вот все молчу, Анвар…

Мне показалось, что он сейчас начнет ругаться.

– …а ведь сегодня такой день! Сегодня день рождения Эммануила Хаимовича… ну, Лифшица. Придем и тут же выпьем.

Я засмеялся.

– Да, 26 апреля.

– Он Телец, выходит?

– Да, по поведению Телец. Попробуешь эту печень трески? Вот так всегда у меня. Лифшиц тоже говорил: «Вы все про бога и вдруг про морковку».

– Вкусная эта печень, без горечи.

Он отвернулся, и я видел, что он щурится и улыбается у плиты от спокойного счастья, наполняющего его.

– Я тут гулял и вдруг понял, что ты прекрасно отобразил этого Суходольцева, это не плоско, это просто очень сжато. Ты молодец. А во мне присутствует такое чувство, что я как бы и не жил, не присутствовал в этой жизни, и не особенно старался, может быть, это у меня от матери?

– Просто ты поэт, поэт устного творчества.

– Ну-у… ла-адно… Нужен режиссер, который смог бы развернуть твою пьесу. Вон, даже у Чехова в Александринке… – начал он и осекся.

– Да уж, Чехов.

– Пойду, ёпт таю, и позвоню Радушевской! – твердо сказал он.

По тому, как я ждал его, я понял, что еще все-таки надеялся на что-то. Он вернулся растрепанный, растерянный и виноватый.

– Да-а, – тянул он и хихикал.

– Что?

– Действительно. Она меня послала, куда и сказать нельзя.

– А я что говорил.

– Я не ожидал, конечно, да-а.

– Ты знаешь, – деловито говорил я. – Я еще подумал о том, что «голубое» уже устарело, это надо было лет пять тому назад написать, вот тогда был бы взрыв.

Как бы мне хотелось говорить все это про другую, про чужую пьесу.

– Но где мы были лет пять тому, – в его голосе был укор. – Нет-нет, – спохватился он. – Там даже не в «голубизне» дело. «При чем тут это»? – как сказала бы друг Цветаевой и Пастернака Елена Ефимовна Тагер.

– Вот именно.

– Чайник сюда, – по-женски шептал он. – Так, эту кастрюлю уберем… Масло, наверное, сюда определю… эту кость собакам вынесу, бегают в своих драных шубенках, – пришептывал он. – Включу тихо. Моцарта поставлю, сороковую симфонию, – обшептывал он все свои действия.

– Ты такой смешной, когда Моцарта слушаешь, – засмеялся я. – Ты меняешься, как будто всегда надо меняться, когда Моцарт звучит.

– Да?

– Угу. Я потише сделаю, – сказал я. – Так много звуков в нем, что они раздражают. Странно, что он тебе нравится, этот попрыгунчик, этот устаревший музыкант.

– Моцарт?!

Смотрит в потолок, глаза его блестят, дергается кадык.

– Конечно, устаревший, он меня, например, вообще не трогает, если только я не притворяюсь.