Около одиннадцати утра началась раздача еды. В очереди гремели котелки, в большом кухонном котле дымилась густая горячая каша, шлепалась из огромного черпака повара в котелки. Полковник Тарабас стоял у полевой кухни. Один за другим мимо проходили солдаты. Он рассматривал их лица. Хотел понять, кто из этих мужчин чего-то стоит, а кого надо гнать в шею. Да, Тарабас хотел распознать людей по лицам. Напрасная затея! Вот генерал Лакубайт, тот умел! А полковнику Тарабасу все лица нынче казались тупыми, жестокими, лживыми, коварными. Не то что в войну. В войну сразу видно, кто чего стоит. Рыжих здесь нет. К сожалению, нет. Ведь это безошибочный знак. Любого рыжего полковник Тарабас выгнал бы сию же минуту.
Обедали нынче в большой спешке. Кто имел ложку, оставлял ее за голенищем. Подносил котелок к губам, заглатывал густую кашу, а потом обсасывал косточки и с размаху швырял их через забор казармы — лишь бы поскорее добраться до вожделенного пива. Всем распоряжался Концев. Сейчас, когда церковные часы пробили полдень и солнце довольно-таки припекало, словно по волшебству появилась разномастная посуда для питья — стеклянные, деревянные, жестяные, глиняные кружки и кружечки, спешно принесенные солдатами чуть ли не охапками и бережно расставленные возле бочонков. Вскоре по знаку Концева открыли краны. Послышалось громкое клокотание, вскипела пена. И на сытых, но алчных лицах солдат, у которых в усах и бородах еще виднелись следы съеденной каши, а во рту пересохло от жажды, отразился пылкий, едва ли не священный восторг, делавший их похожими друг на друга: полк сплошь из братьев. Они толпами повалили к бочонкам.
Началась страшенная попойка. Кружек на всех не хватило, их передавали от одного к другому, с нетерпением ждали, когда они вернутся, четыре, шесть рук подставляли кружки под бесконечно щедрые краны. Пили пиво. Белая пена перехлестывала через край, впитывалась в почву, оставалась в углах рта и на усах, языки слизывали ее с усов, прищелкивали от удовольствия, наслаждаясь этой милостивой добавкой к изобильному милостями дню. О какой день! Концев со своими пятью людьми, каждый из которых сжимал в руке жестяную кружку, полную прозрачной водки, прокладывал себе дорогу в распоясавшейся толпе, выбирал, обдумывал, угощал того или другого, смотря по настроению, как казалось окружающим, получал от награжденных благодарную улыбку, от обойденных — неприязненный, бесконечно разочарованный взгляд. У тех, кто хватил большущий глоток водки, горело нутро, и они тотчас требовали еще пива. Кое-кто сразу, грузный, большой, с грохотом валился наземь, точно пораженный молнией. И казалось, подняться ему уже не суждено. Пена белела в уголках рта, губы синели, веки закрывались не до конца, оставляя на виду кусочек голубовато-белого глазного яблока, лицо искаженное и одновременно довольное, исполненное жестокого, озлобленного счастья. В общем, немного погодя двое крепких парней поднимали такого упавшего и выносили из казармы. Четыре больших грузовика ждали у ворот. Один был уже наполовину полон. Там рядышком аккуратно лежали несколько человек, этакие упакованные хрупкие оловянные солдатики. Над бесчувственными телами милосердно натянули брезентовый навес.