Тарикат (СИ)

Мы благополучно миновали Бухару, дошли до Самарканда. И Карим-ата тут же начал переговоры с купцами. Караван-сарай был переполнен. Караванов прибыло множество, шли они разными путями, но все прибыли сюда, словно мелкие ручьи, вливающиеся в большую реку. От разнообразия и пестроты товаров болели глаза. Казалось, что все земные сокровища свезены вместе: ткани, посуда, драгоценности, сладости. Могу сказать, что из всего перечисленного нам с Азизом больше всего нравилось последнее, мы объедались халвой и леденцами, потому что каждый купец обязательно приносил пару горстей лакомств к общему дастархану, накрытому в просторной чайхане. Говорили здесь в основном на фарси и местных наречиях. Как я понял, это были местные диалекты турецкого языка, которого я не знал. На арабском только молились, но не пользовались им в общении. Фарси я знал неплохо, хотя понимал, что это не мой родной язык, а когда-то выученный. Но меня устраивало и это — все лучше, чем вообще ничего не понимать.

Сначала было интересно и весело, но потом появилась скука. Нас с Азизом теперь манило другое. Мы видели и со двора караван-сарая, и с базарной площади горную гряду, похожую на темную стену. Казалось, что она находится совсем рядом, и мы вдвоем просто смогли бы сбегать туда и вернуться до заката. Но отец строго-настрого запретил нам одним выходить за пределы городских стен.

— Вы здесь ничего не знаете — можете заблудиться или набрести на лихих людей, — говорил он. — Подождите, пока мы закончим все дела, и потом уже прогуляемся все вместе.

Он планировал провести в городе несколько недель. Это целая прорва времени и куда было деваться? К торговле нас не подпускали, за пределы города выходить было нельзя, караван-сарай надоел хуже некуда. В нем постоянно толпились люди и стоял неумолчный гвалт. В таком шуме даже себя не услышишь.

Через пару дней Карим-ата заметил наше уныние, но лишь покачал головой. А еще через день привел с собой низкорослого широкоплечего человека с круглым лицом.

— Вот вам проводник, — сказал отец. — Его зовут Сарымсак, и он живет в горном кишлаке Баланжой.

Услышав имя, Азиз хихикнул и тут же зажал рот рукой. Но незнакомец не обиделся и просиял в ответ щербатой улыбкой:

— Да, господин, — сказал он. — Это прозвище, смешное прозвище. В кишлаке меня называют Сарымсак-ука. И все потому, что я очень люблю чеснок. Вот и называют — «младший брат чеснока». Чеснок-то все-таки старший, ну а я его младший брат.

— Он привез овечью шерсть на рынок, — добавил отец. — Вы с ним завтра и отправитесь. И дядю Хусана прихватите. А то он своими шуточками вечно собирает толпу и всех отвлекает от дела. И вам защита.

— Господин Карим, — обратился наш проводник к отцу, — вы можете того, чего не жалко, в кишлак отправить. Людей у нас немного, но один богатый человек очень любит красивые вещи, и платит хорошо.

Отец развел руками:

— Я не могу дать вам верблюда, отвечаю за них головой. А осел у нас один, много не увезет.

— Есть у меня ишак. А мой ишак и ваш ишак — это уже два ишака. Соберите немного чеканной посуды, пару ковров, украшения для женщин — у него полный дом: четыре жены, множество служанок. Им и платья из чего-то шить нужно. Сами знаете, каждое дело должно иметь свою выгоду. Да и люди обрадуются.

— Далеко до кишлака?

— Полдня пути, господин. У меня заночуют, а завтра сами вернутся по той же дороге.

Отец согласился и, провожая Сарымсака, сунул ему в ладонь несколько дирхемов. Плата была щедрой, она намного превышала положенное за услуги проводника и предоставление ночлега. Но Карим-ата был умным человеком и превыше всего ценил надежных людей. Проводник принялся его благодарить, но тут отец дал ему еще столько же:

— А это твоему ослу за труды.

И легонько подтолкнул онемевшего проводника к выходу, будучи уверенным в том, что теперь с нами точно ничего не случится.

Наутро он свернул несколько паласов и молельных ковриков из Герата, собрал в мешки простую медную посуду со скромной чеканкой, которую делали в Мерве. Горсть женских браслетов, украшенных фирузе и малахитом, и прочую мелочь. А еще несколько штук однотонной хлопковой ткани и неокрашенного желтоватого шелка. Всего получилось четыре мешка и две свертки паласов. Как раз поклажа для двух ослов.

И мы отправились в Баланжой. Сначала казалось, что это самая приятная прогулка, какую только можно себе представить. Но потом Сарымсак-ука вдруг запел. Он вел своего ишака и орал во весь голос, никогда мне еще не доводилось слушать подобного пения. Это было что-то похожее на вой шакалов вперемешку с кашлем подавившейся лошади.

— О чем он поет? — спросил я Азиза.

— «Лепешка, круглая как солнце, лепешка желтая как солнце», — перевел тот.

— Нельзя ли заставить его замолчать? — спросил я.

Азиз ухмыльнулся.

— Эй, Сарымсак! — крикнул он.

Проводник с готовностью откликнулся:

— Да, господин, мои уши слушают вас.

— Расскажи что-нибудь про свой кишлак, — приказал Азиз. — Что у вас там происходит? Как люди живут?

— Вам повезло, господин, вы на праздник сейчас попадете.