Тарикат (СИ)

Тела погибших хорезмийцев брошены как ненужные пустые мешки. Я обхожу и осматриваю одно за другим, многие мне знакомы — это торговцы с рынка, каменщики, но есть и кое-кто побогаче. Так я с удивлением вижу труп нашего кади[3], хотя был уверен, что он сбежал вместе со всей знатью еще несколько месяцев назад. Реже попадаются убитые женщины, и все они немолодые. Детей же нет совсем. Это странно, ведь я слышал, что монголы не оставляют в живых никого. Хотя женщины — это рабыни, которых можно продать, а детей воспитать настоящими воинами, но они уже не будут знать, где родились и кем являются на самом деле. Вот как я, например. Я даже начинаю придумывать, как меня похитили в детстве и потом бросили в пустыне какие-то враги моего народа. Но разве бывает так, что память оказывается полностью стертой? Ведь даже маленький ребенок хоть что-то помнит о своих родителях или игрушках. Я же словно родился пятнадцатилетним, и не помню даже то, что могло бы со мной происходить в гипотетическом плену. Нет, все не так.

И в этот момент меня охватывает странное чувство. Не сомневаюсь, что все члены моей приемной семьи погибли в Мерве. Теперь я потерял учителя. Да что там, со сколькими за это время была потеряна всякая связь? Жив ли Ибн Араби? Живы ли все те, кого я встречал на своем долгом пути? Да и существовали ли они в действительности, или все было лишь игрой моего ума? Как часто мы путаем иллюзии и реальность, и в тот момент, когда все начинает рушиться перед нашими глазами, мы даже не понимаем, происходит ли это на самом деле или все только мерещится, словно игра теней под лунным светом, словно выцветший рисунок на ветхой ткани, расползающейся от старости. Я больше не ощущаю себя частью всего происходящего, реальность раскололась пополам и теперь существуют два полюса — я и чуждый мне мир. Довольно неприятный мир, в котором убивают ни за что и кого угодно.

В этом двойственном состоянии я снова возвращаюсь к ханаке. И на удивление быстро за старой чинарой обнаруживаю отрубленную голову Аль-Кубры. Она прижата затылком к древнему стволу. Редкие седые волосы запутались в темной морщинистой коре и кажется, что они стоят дыбом. Я рассматриваю знакомые черты и дивлюсь тому, как смерть омолодила учителя, плотно натянув кожу на череп и разгладив все неровности, нанесенные на лицо временем.

Я склоняюсь и произношу дуа:

— Мир вам, о лежащие в могилах! Да простит Аллах нас и вас! Вы ушли раньше нас, а мы скоро последуем за вами.

Конечно, я лишь исполняю ритуал, хотя учитель вовсе не лежит в могиле, но кто знает, будет ли он похоронен как подобает. Поэтому я передаю ему «салям», втайне надеясь, что получу какой-то ответ, если вдруг сам не умру от страха. Нет уж, пусть лучше он останется безмолвным, как и подобает покойнику. Еще я думаю о том, что следует взять эту голову и положить ее рядом с телом, чтобы похоронить Аль-Кубру целиком. Но когда наклоняюсь, чтобы это сделать, то никак не могу ухватить ее, мои руки проходят сквозь голову муршида, словно руки духа. Тогда я оставляю все как есть и присаживаюсь рядом на толстый корень, вылезший из земли. Предстоит понять еще многое, но одно я знаю: я недостоин его святости и поэтому не могу даже прикоснуться, чтобы не осквернить тело святого. А это означает лишь то, что какой-то великий грех я совершил когда-то, и теперь даже не могу вспомнить, за что должен просить прощения.

Я замечаю, что мертвые веки слегка дрожат, а синие губы кривит судорога. Если это не сила моего воображения, то что? Ведь не может голова, отделенная от тела, остаться живой. Я внимательно вглядываюсь в лицо Аль-Кубры и вижу, что губы приоткрываются, обнажая ряд редких зубов, и словно силятся что-то произнести. Я наклоняюсь ниже, надеясь услышать хотя бы стон, но в этот момент распахиваются глаза и, подернутые белесой пленкой, останавливаются на мне.

— Бахтияр..., — шепчут губы, с трудом преодолевая смертное оцепенение, — Ближе...

Превозмогая страх и отвращение — чувства недостойные праведного мусульманина — я склоняюсь как можно ближе, но и не настолько, чтобы коснуться мертвого лица.

— Хазрат, — тихо отвечаю я, содрогаясь от чудовищности происходящего. — Хазрат...

— Бахтияр, я всегда знал то, с чем ты пришел ко мне. Но так и не успел сказать главное. Слушай и внимай... У тебя есть то, что не принадлежит тебе, вещь, у которой есть хозяин. И хозяин ждет ее возврата. Иди в Дамаск. Найди там океан, который следует за озером... его имя... имя...

Последняя судорога проходит по бледному лицу, и синеватые губы замирают в полуулыбке.

— Как зовут этого человека? — спрашиваю я громко, надеясь, что слова мои дойдут до ушей того, кто уже стоит в пределах Аллаха. — Назови имя!

Но все тщетно. Муршид не отвечает, он ушел насовсем.