Тарикат (СИ)

[4] Барака (араб.) — в исламе — божественное благословение, благодать, небесный дар.

[5] Хазрат (араб.) — в исламе — уважительное обращение к человеку с высоким религиозным статусом.

[6] Мангасы (монг.) — в мифологии монгольских народов — демонические антропоморфные существа, злые духи, пожиратели людей.

Глава 13

617-й год Хиджры

Я помню, что стоял возле ханаки, прислонившись спиной к шершавой стене. Я даже помню все неровности этого грубо обработанного строения. Какой-то камень больно впивался мне между лопатками, но я не обращал внимания на боль, потому что вокруг творилось невообразимое. Отовсюду бежали люди, многие были вооружены лишь мешками, наполненными камнями, которые они швыряли в противника. Но мешки быстро пустели, а собрать новые камни не было возможности. У входа стоял муршид и, несмотря на почтенный возраст, тоже бросал камни. Но на врагов это не производило особого впечатления. Что может сделать пожилой человек против вооруженных монгольских всадников? Они просто проносились по улицам, по дороге срубая головы всем, кто попадался им на пути. Или лихо протыкали остро заточенными копьями каждого, кто смел только приблизиться. А те, которые не приближались, а лишь прятались в домах и за дувалами[1], тоже не были в безопасности. Ведь в Хорезме издревле дома не запирались, а деревянные двери легко поддавались натиску.

Еще я помню, что, услышав шум, я оставил Садика в своей комнате и плотно закрыл дверь, проложив зазор платком, чтобы шакал не мог вырваться наружу. Но потом он каким-то образом оказался у моих ног и так стоял, прижавшись так сильно, что я ощущал его тепло и дрожь, передавшуюся и мне. Но когда наклонился, чтобы погладить его, то солнце, светившее ярко как никогда, внезапно потускнело, словно прикрытое облаком. Но то было не облако, а тень всадника и его лошади. В руках монгола было длинное копье, которым он и ткнул меня в шею. Из раны вырвалась кровь, тотчас пропитав мою одежду, я тяжело повалился на бок и услышал визг Садика, которого чуть не придавил тяжестью своего тела. И это, пожалуй, все, что я помню. В последнюю минуту появилась тоскливая мысль, что вот — я умираю, и теперь все закончилось, а я так и не нашел то, что искал. И какое имя напишут на моей могиле, если она будет?

Меня будит знакомый голос, повторяющий аят: «Каждая душа вкусит смерть, но только в День воскресения вы получите вашу плату сполна. Кто будет удален от Огня и введен в Рай, тот обретет успех, а земная жизнь — всего лишь наслаждение обольщением». Я открываю глаза и вижу над собой себя самого или кого-то очень похожего на меня. Пытаюсь встать, но тело неподвижно как холодный камень. Пытаюсь вздохнуть, но не могу сделать и этого. Я знаю, что был убит, но почему-то продолжаю видеть этого человека, с назойливым любопытством вглядывающегося в мое лицо и без конца повторяющего: «Каждая душа вкусит смерть...»

Видение или ангел, продолжая бормотать аят, прижимает руку к моей груди, а потом, словно ухватив что-то, подносит ее к своему лбу. И в это мгновение я оказываюсь в нем, смотрю его глазами на свой собственный труп, залитый кровью. Рядом исходит печалью Садик, и вой его походит на плач младенца. Я окликаю его, но шакал не видит меня и не слышит. Хочу коснуться, но рука проходит сквозь него, словно он призрак.

Зато теперь я могу оглядеться и наконец-то понять, что произошло. Гургандж, когда-то цветущий, теперь лежит в руинах. Дома разрушены, мечети сожжены, улицы усеяны трупами. В воздухе стоит запах крови. Над городом поднимаются клубы дыма, но ветра нет, и дым не переносится куда-то еще, а тяжело опускается на город словно туман. В двух шагах ничего невозможно рассмотреть. Битва продолжается, я слышу шум, но издали, захватчики уже удалились от ханаки, оставив после себя горы трупов — обезглавленных, задушенных, сожженных или заколотых.

Я брожу по руинам Гурганджа, так как все еще надеюсь найти Аль-Кубру. И обнаруживаю обезглавленное тело в одежде Ордена. Оно может принадлежать и муршиду, и кому-то из оставшихся мюридов[2], кому-то из тех, кто не смог прорваться из города вместе с Инанчханом, и вернулся в ханаку. Но тут я обращаю внимание на стариковские руки со вздувшимися венами и опухшими пальцами. Несомненно, это тело старика, но стариком у нас был только Аль-Кубра. Чтобы убедиться, что это он и есть, я оглядываюсь в поисках головы. Она не могла далеко укатиться, разве что не торчит сейчас на каком-нибудь колу в стане монголов или повешена на городской стене, как принято в этих краях.