Тарковский и я. Дневник пионерки

Жизнь потекла по руслу других проблем и забот… Без!.. Без Ларисы и без Андрея… Долго ли, коротко ли, как говорится в русских сказках… Но…

Оканчивая ВГИК в 1968 году, мне пришлось убедиться, что взять для диплома творчество Тарковского по тем временам немыслимо. А изменять все тому же своему духовному Кумиру с кем-то из его буквальных, то есть советских, соседей по цеху посчитала для себя принципиально невозможным — слишком прямолинейной меня заквасили. Так что возник диплом об Орсоне Уэллсе, его «Гражданине Кейне» и «Процессе», показавшимися мне по-особому злободневным в контексте возникших проблем.

А в июне того же года я защитилась и переступила порог редакции «Советский экран» в качестве сотрудника отдела писем. Но громадье грядущих планов сменилось банальной мелодрамой. Почти немедленно я по уши влюбилась в своего коллегу, яркого и замечательного критика. Сердце мое не умело раздваиваться, и с жестким юным максимализмом я заявила своему мужу, вернувшемуся с военных сборов, что желаю, мол, разводиться без обсуждений вариантов дальнейшей совместной жизни и причин нашего развода. Но это только то, что касалось личного фронта, а вот в своей, так называемой, творческой жизни мне предстояло сделать серьезный и сомнительный в этическом плане выбор, в сущности, и определивший во многом мою будущую жизнь…

Трудно сейчас, конечно, точно восстанавливать в памяти все в безукоризненно точной хронологической последовательности, но, оглядываясь назад, я подозреваю, что неожиданный возврат Ларисы Павловны ко мне был продиктован не столько ее искренней любовью или тем более ощущением вины, сколько вновь изменившейся ситуацией моего отца. А он к тому моменту занял кресло главного редактора журнала «Искусство Кино» и члена коллегии Госкино СССР. То есть, видимо, получалось так, что через меня она выходила на контакт с ним самым прямым и непосредственным образом — а ведь он снова что-то решал или имел более прямые контакты с теми, кто решал еще гораздо больше… Но тогда, по моей глупости, положение моего отца вовсе никак не связывалось в моей голове с моими дружескими взаимоотношениями… Чаще всего — думаю до сих пор — справедливо…

Но, послав меня слишком поспешно и вдруг «к одной маме», Лариса тогда, видимо, не просчитала, что мой отец так ненадолго сошел с номенклатурного небосклона, бессильный воспрепятствовать той череде гонений и расправ, в которых он не хотел участвовать. Журнал, помнится, показался ему более свободной и независимой вотчиной. Так думаю я сегодня, убеленная сединами и уже долгим жизненным опытом, свидетельствующим о том, что я не слишком хорошо разбираюсь в движущих механизмах человеческого поведения, во всяком случае, Ларисы Егоркиной, поступки которой мне очень долго не приходило в голову сопоставлять как с должностным положением моего отца, так и другими ее далеко идущими планами.

Так что неожиданный для меня телефонный звонок Ларисы Павловны со смиренной просьбой о свидании в шашлычной на Ленинском проспекте, близ нашего дома, вызвал у меня душевное ликование, я вновь поверила, что совесть и правда все-таки существуют и торжествуют. А кто без ошибок и без греха? Вот еще одно наглядное подтверждение, что миром все-таки правит любовь! Какое счастье!

Хотя, если быть до конца откровенной, Лариса к этому моменту была для меня уже не совсем безупречной фигурой. Мне трудно было поверить до конца ее покаянным рассказам: о том, что она ничего не помнит о своих прямо-таки бессознательных действиях, совершаемых как бы в бреду, что все случившееся было каким-то затмением, предопределившим к их всеобщему семейному несчастью также мой развод с Сережей, в котором она тоже считает себя глубоко виноватой. Но сладкоголосые речи все-таки скорее утешали меня, заглушая собственную совесть, которая шептала мне, что нельзя верить подруге. Она определяла, однако — хошь, не хошь — кратчайший и единственно возможный путь к невинному Аг-нецу Божьему, творящему «мой» кинематограф — Андрею Тарковскому. Ситуация исподтишка подталкивала к контракту с Дьяволом.

Бедная Лариса! Она, действительно не простит себе нашего развода с Сережей, который, по ее словам, чуть не умер от разлуки со мной. «Я не позволила бы вам развестись», — уверяла Лариса в глубокой тоске. А я думала, что, может быть, в сущности она права, потому что тогда бы она и впрямь владела мною без остатка, а моя поглощенность тем, что делал Тарковский, была столь велика, что, наверное, у меня не оставалось бы времени и душевных сил на свою собственную, какую-то другую, более взрослую жизнь…

Прежняя богиня рухнула со своего пьедестала — и все-таки, надо сознаться, я как-то странно любила ее.