Тарковский и я. Дневник пионерки

Помню рассказ моей мамы о своей прогулке с Андрем по деревне Мясное. Он также уверял ее в магических и могущественных возможностях Ларисы Павловны: «Нет-нет, Липа, ты не понимаешь, но Лариса может все. Я ее боюсь. Правда. Вот тут в деревне ей один мужик насолил, так вскоре умер совершенно неожиданно. И так всегда!» Но трезвый ум моей мамы не поддается власти этого рассказа, и она выражает свое вполне практическое недоумение: «Да, брось ты, Андрей! Не бойся! А если Лариса все может, то что же она никак не справится с Ермашом, а?»

«Да-да, действительно, ты, пожалуй права», — не очень уверенно рассмеялся Андрей.

Но маме не удалось убедить Андрея по большому счету. Мне рассказывали, что когда он заболел раком, то говорил о том, что и это дело рук Ларисы Павловны. «Это она мне все устроила»…

* * *

Законный брак с Андреем, уже после рождения их сына, Андрея Малого, которого дома потом называли Тяпой, никак не помогал избежать опасности его новых любовных увлечений. Уже на «Солярисе» увлечение Тарковского Натальей Бондарчук было так серьезно, что только угроза Ларисы Павловны никогда не показывать ему сына в случае развода, заставила его притормозить уже намечавшийся тогда новый брак. То есть совесть, видимо, не позволяла ему снова оставить уже второго ребенка после того, как уже был брошен Арсений…

Его собственная, никогда не заживающая боль сына, оставленного когда-то своим отцом, замечательным поэтом Арсением Тарковским, не помешала ему совершить однажды точно такой же поступок. Но второй раз! Угроза удвоения своей вины перед детьми в случае развода с Ларисой, видимо, несказанно испугала его. А Лариса, как никто, умела нажимать в нужное время нужные кнопки, будучи без преувеличения великим стратегом и тактиком! Опыт их жизни демонстрирует наглядно, что «достойной» соперницы у нее не оказалось… Может быть, она появилась незадолго до его смерти, родив ему еще одного сына Александра? Как я уже сказала свою болезнь он воспринимал как расплату, посланную ему законной супругой…

Бывшие рядом выражали готовность помогать Ларисе в борьбе за Него. А те, кто такой готовности не выражали, рядом с Ним не задерживались. Это было неизменное правило: хочешь служить Гению — служи его служанке. Служи верно. Как обещали мы когда-то в пионерской клятве — «Служу Советскому Союзу». Служи, а не дружи. И я вообще-то не знаю, кто с ним дружил. В поле моего зрения таковых не было.

Но как же все-таки складывались мои собственные отношения с Андреем после длительного разрыва? Надо сознаться, что поначалу и в полном соответствии с Ларисиным предупреждением он принял мое новое появление холодновато и напряженно. Был у него такой прищур, чуть подозрительный и ироничный: «ну-ну…», мол… поглядим… что да как…

Постепенно наши отношения налаживались и я очень скоро получила такую неслыханную для других привилегию, как свободный доступ на съемки «Соляриса». Это при том, что Андрей с большим опасением относился к каждому лишнему человеку на площадке, так как очень боялся разных преждевременных нежелательных слухов и умозаключений по поводу своей работы. Поводом для моей окончательной «реабилитации» в его глазах послужило мое первое интервью с ним, опубликованное в «Искусстве кино»: «Между прошлым и будущим». Это была первая публикация о нем после затянувшегося молчания. И тот исторический для меня момент, когда Андрей читает это мое интервью с ним среди декораций «Соляриса», к моему большому удовольствию, был зафиксирован фотографом Валерием Плотниковым. А Тарковский сделал потом на этой фотографии очень дорогую для меня дарственную надпись: «Олечке! В знак дружбы! А. Тарковский». Уф! Круговая оборона была прорвана. Вскоре Андрей стал снова обращаться ко мне на «ты»…

Еще раньше, в период затянувшегося простоя после «Рублева» меня связывали с ним не столько близкие, сколько очень доверительные отношения во всем, что касалось его творческих планов на будущее и действий, которые он старался предпринимать в защиту своего загнанного в подполье «Рублева». Передо мной лежит, например, черновой набросок письма Брежневу, написанного мною по просьбе Андрея Арсеньевича от его имени.

Это письмо было решено написать после того, как кто-то передал Тарковскому переводы отрывков из рецензий на «Андрея Рублева» во французской прессе. Отрывки у меня сохранились до сих пор, но не надо в них заглядывать, чтобы и сейчас процитировать коммунистическую «Юманите», где «Андрей Рублев» был назван «фильмом фильмов, как Библия — Книга книг». Это потрясало. Тем более на фоне ужасающей несуразицы тех лет: дома, на родине Тарковского ругали за «антирусские настроения», а во Франции отмечали чрезвычайный патриотизм «Рублева» и его генетическое родство с лучшими русскими традициями. Душа моя ликовала и плакала. А вот письмо, написанное по следам этого события моим корявым почерком: