Тарлан (сборник)

У Каплона глаз прикрыт, не увидел ее. Аймомо щурится от солнца, тоже не замечает.

Черный гриф над двором кругами летает. Вдруг, как метеор, на землю ринулся. Крылья растопырил. Одного цыпленка когтями схватил – и снова взлетел.

Аймомо онемела вся. На месте подскочила, руками замахала:

– Кыш, да чтоб тебе… Кыш!

А гриф уже на верхушку тополя взлетел. В когтях цыпленок пищит: «Чий-чий-чий!»

Курица вверх голову тянет, кудахчет, крыльями бьет. За цыпленком бросилась. На крышу взлетела, цыпленка назад зовет. С крыши – на кучу гузапои[49]. «Чий-чий-чий!». С гузапои – на стояк для сушки белья…

Только выше оттуда взлететь некуда. На землю слетела.

Шею вытянула, вверх все глядит. «Чий-чий-чий!» – совсем издали писк цыплячий доносится. Бросилась курица к Аймомо, вертится вокруг нее, кудахчет. Дитя мое пропало! Ох, беда! Кудахчет, помощи у хозяйки своей просит. Дитя унесли…

А дитя уже и след простыл. Слабо-слабо издали писк доносится.

Покудахтала курица, поплакала – и замолкла, с судьбой смирилась.

Уцелевшее потомство свое в курятник повела. Голову в шею втянула, глаза прикрыла…

Аймомо следом за курицей пошла. К курятнику подошла, стоит.

– Один цыпленок… А так бы ровно пятнадцать было.

Каплон голову повесил.

– Бог все видит, – говорит.

В сторону удаляющего грифа глядит. Про себя молитву читает. То ли перед дастарханом, то ли по птенцу погибшему, сам не знает.

– На все Его воля…

Печаль, что сказать. Печаль голову вниз тянет, еще более печальные мысли вызывает.

– Что, болит у вас что-то, что ли? – спрашивает его Аймомо.

Каплан поглядел на нее. Поглядел-поглядел, упавшим голосом говорит:

– Не знаю, бабка. Не знаю. С сердцем что-то. Когтями как будто сжали. Раньше редко-редко так бывало.

А теперь ни днем, ни ночью не отпускает, царапает всё.

Так бы руку туда засунул, сжал и выбросил…

Крепко пожалела Аймомо о том, что спросила. Дыхание перехватило, слова на языке застыли.

Каплон снова на нее поглядел. Точно говоря: «Ладно

уж… Что делать-то, бабка, будем?» Аймомо взор от дастархана не поднимает. Цветы, на нем вышитые, дрожащим пальцем поглаживает.

От камня – тишина тяжкая, от траура – горькая.

Дом с детьми – кутерьма, без детей – тюрьма.

Аймомо краем глаза на Каплона глянула. Ресницы дрожат. Снова взгляд отвела.

«Не знаю, дед, не знаю…» – взглядом говорит.

Каплон сапоги натянул. Плеть с кола снял. Плечи размял:

– Э-э-эх!

Плетью по голенищу сапога хлестнул. Прошелся, тяжело ступая. По лестнице спустился.

И уже из дома:

– Э-э-эх!

Семейный человек!

3

На лошади на работу отправился.

Вечером вернулся.

– Отец ваш прийти велел, – жена сообщает.

Каплан, как был на лошади, в отцовский дом отправился.

У родителей сваха его сидит.

Слышит Каплон такое, чего до сих пор от родителей не слышал.

– Сколько так продолжаться будет? – Отец рукой машет. – Отвечай, а?

Мать сидит, край платка закусила. Вот-вот заплачет.

– Я уже еле хожу, – говорит. – Так и сойду, что ли, в могилу, внуков не увидав…

– У вас же вон сколько внуков… – тихо Каплон говорит.

– У каждого цветка – свой запах. У одних внуков – свой норов, у тех, которых от тебя пока не видим, свой был бы.

– Теперь твоя очередь детьми обзаводиться, – говорит отец.

– Хоть сына, хоть дочь – без детей жить невмочь.

– Жизнь, как конь, проскачет – моргнуть не успеешь!

Каплон на сваху глянул, поддержки ищет.

Сваха взгляд его поняла.

– Если хотите, развод устроим, – говорит. – Сама соединила, сама и разъединю. Только чтоб потом вы меня за это до конца жизни не проклинали.

– Ладно. – Каплон с места поднялся. – Еще подумаем.

4

Сколько люди с оглядкой жить будут?

Сколько у них терпения на это хватит? До конца жизни?

Люди на язык разные. Бывало, все терпит, а потом не вытерпит, вспылит. В лицо все выскажет…

Что о таком человеке скажут?

Был кувшин цел, да вот разбился!

Вот, сколько лет живешь и мучаешься…

Встречаешь односельчан, постоишь, поговоришь. Если кто-то и скажет дурость, то:

– Да, верно все… – И головой киваешь.

А если кто-то вдруг скажет, что это дурость, то все равно:

– Верно все, верно… – скажешь.

Не возразишь, не прекословишь.

Так и глядишь, как дни уходят и жизнь проходит.

Сколько так терпеть можно?

Так думал всадник, едущий по горной тропе.

По обе стороны – горные склоны. От стука копыт эхо по горам гуляет.

В сае[50] вода с камня на камень перескакивает, шумит, пенится.

Вершины небо целуют, чистые, свежие.

Глядит всадник на горы, о своем думает.

Секретарь сельсовета, говорит, сторожем тебя возьму. Конечно, без разговоров возьмет. На худой конец, у людей обо мне поспрашивает. Не скажет ли, зачем прежнюю работу бросил, на людей, с кем годами бок о бок работал, наплевал? Или зачем, мол, решил в такую даль ради девяноста «сторожевых» рублей таскаться? Лучше шурпа под боком, чем плов далёко.

Что он на это ответит? Скажет, потомства нет, себя ущербным чувствую, от людей подальше хочу быть? Не скажет, промолчит. Все равно на эту работу возьмут. К чему эти жалостливые слова?..

5

Привязал лошадь к столбу у ворот, вошел во двор. Спустился по ступенькам, вглубь по узкой дорожке прошел.