Тарнога. Из книги "Путешествия по следам родни" (СИ)

     В порыве узнавания и признательности милой родине за то, что она простерла объятья, я еще подвинулся к воде – и по мокрой осоке поехал в омут. Я погрузился в его нарзанный холод по подмышки, - у берега оказалось неожиданно глубоко, - взвыл от внезапности и полез обратно на берег, хватая тощие кусты и траву. Испуг, досада и остережение были те же, что и прежде, когда я что-либо делал вопреки матери. «Поди-ко, не можешь ли где провалиться», - напутствовала она, когда мы с ребятами уходили на речку гонять шайбу, - и я, правда, проваливался; пусть к ночи, перед возвращением, но проваливался: черпал валенками ледяную воду. Вот и сейчас, трясясь на берегу в мокрых штанах, выливая из сапога воду, я понял, что меня осаживают: ведь сказано же, зачем сюда ехал? Не злость, потому что еще был ошеломлен, а как бы робкое негодование подымалось изнутри: почему, ну почему на родине матери мне всегда такая невезуха? Намек был ясен: мать больна, ночевать в доме, где она родилась, нельзя, опасно для ее здоровья. (Подозревать в кознях сестру мне в тот раз и в голову не приходило).

     Я опять побежал на угор и на крыльце разделся догола. Из Демидовской могли увидеть, но мне было наплевать. Тщательно выжал рубаху, брюки, трусы, поставил на солнцепек сапоги и посидел немного нагим, обсыхая. Пока в голову не вкралась мысль, что я вернулся на Родину в прямом смысле голый. Куда Блудному сыну до меня: тот хоть какие-то там рожки вместе со свиньями вкушал. А я вот сижу в чем мать родила. И родителя, который спешил бы заколать жирного тельца, что-то не видно поблизости.

     Тут я опять разозлился, натянул мокрую одежду, в которой долго не мог согреться, и направился снова туда же – по тропе к плесу. Правда, сразу же стало понятно, что березы, пригодной для удилища, здесь не найти, так что я вынужден был вновь подняться на угор, спуститься по дороге к мосту, и вышел к плесу уже с того берега. К тому времени сделалось удобно и везде равно мокро в подсыхающей одежде; в глубокой печали я шел вдоль  кромки скошенного поля, которое здесь простиралось почти к воде, и в редких, но густых ивняках тщетно пытался отыскать глазами ствол попрямее. Ох уж эта ива, ни на что-то она не годится, даже на удочку. Там дальше поле отступило, ракиты пошли плотнее, гуще и совсем закрыли водную гладь. Я выискивал плеса, высматривал в них рыбу и вспоминал, что – да, действительно здесь хаживал. И случай был тоже разовый, и рыбалка не успешнее сегодняшней. На реке было табу: мне запрещали в ней ловить рыбу. Я чувствовал этот запрет и смиренно грустил.

     Наконец в перелеске нашел высокую березку, тут же, на месте, грубо ошкурил, решив не возиться долго (лишь бы было на что леску намотать), нашел десяток подберезовиков, нанизал на вичку и со всем этим вернулся к Ермолиным.

     На ступеньках крыльца сидел тот же, уже встреченный, смертельно пьяный парень и о чем-то горячо спорил с Сашей.  Меж ног у них стояла пустая четверть водки. Прошмыгнуть незамеченным не удалось, но я думал, что, может, хоть выпивать не заставят.  Ан не тут-то было: из крапивы Саша выудил еще одну початую бутылку и накапал мне пятьдесят граммов в стеклянный шкалик. Было стыдно, но чтоб отвязаться, я выпил и его же сигарету закурил. Этот парень мне не нравился: он был определенно невменяемый, сейчас они подерутся. Спор шел горячий о каких-то прокладках и подсосе (когда бензин не поступает, русские шофера берут бензопровод в рот и…). Я понял, что надо быть не просто добродушным, а святым человеком, чтобы пусть даже раз в неделю терпеть вот этого парня из своей деревни, выпивать с ним, беседовать. Я бы с ним, точно, еще в юности порезался на ножах…

     Валентина, когда увидела меня промокшим и выслушала, как я искупался, рассмеялась. К ней я чувствовал большое доверие, но больше потому, что она была человек добрый и очень покладистый, под стать мужу. Однако по тому уже, сколько вокруг увивалось пьяниц, становилось понятно, что и этот росток национального здоровья и трудолюбия погибнет. Я бы точно кого-нибудь из этих выпивох – бригадира или этого парня – уже спустил с лестницы, а они с ними мудохаются: принимают.