Тарнога. Из книги "Путешествия по следам родни" (СИ)

     Проулком, тропой меж двух длинных огородов я вышел за околицу и там лег в траву. Лег в траву на углу изгороди, чтобы видеть и деревню с тылу, и если кто пройдет проулком следом за мной, и все большое поле справа. Овес стоял еще низкий и здесь, у края поля, видно, вымок, потому что качался редко, как колокольчики на лесной поляне. Но дальше, где не смывало дождями в междурядья и от сеялки всходило кучнее, овес стоял уже стеной и выпрастывал из трубок свои зеленые зерновки. Полежав так минуту-другую, я не поленился встал, прошел на поле и обруснил несколько свежих зеленых метелок. Определенно, овес мне всегда нравился за цвет: летом он нежно-зеленый, как летняя ночь, когда в зените мерцают тонкие звезды, а на западном склоне летают самолеты и болиды; в августе же овес становится соломенно-желтым, раздвоенные зерновки колются и шелестят в горсти, как клювы цыплят. Я стоял у края поля и вспоминал, что где-то здесь любил бегать межой и обдергивать метелки овса. Петушок или курочка? Петушок – это когда из пучка зерен торчал сверх ожидания какой-нибудь длинный шип, высокая ость. Да, да, да, теперь ясно помню. Длинное гумно – или, как здесь говорили, рига, - ворота гумна распахнуты, там стоит и пронзительно верещит какая-то жуткая многоколенчатая машина, из которой с треском во все стороны вылетает жмых, а в поддон валится зерно, которое бабы отгребают. Хотя рига продувается насквозь, а все равно пыль стоит до потолка и все балки в муке. На выходе ворот, где огребена отдельно мякина, несколько черных птиц, и к ним подлетают еще, - наверно, это галки. Дед брал меня на ток, чтобы я посмотрел на молотьбу. А меня очень веселило, когда с веялки в лицо попадало зернышко. Рига, рига… Наверно, они меня совсем запутали, если я стремлюсь в Ригу, а подразумеваю эту самую ригу – гумно, на которое ходил с дедом. Простое сопряжение понятий. И это дело надо как-то распутывать. Потому что если я лесной человек, то надо жить в лесу. Если колхозник, то здесь: пусть Ермолин научит обращаться хоть с конными граблями. Если же я все-таки писатель и цивилизованный человек, надо брать автомат и убивать всех родственников – и тех сорок, что живут в деревне, и остальных тридцать, которые в деревне родились, но живут в Москве. Потому что не только издателей, но всех без исключения жителей России не интересует больше, шелковист овес в горсти или скорее напоминает портьерный бархат. Никому из них нет дела до моего самосознания и что я стою на ветру в поле. Они только видят, что у меня рваные ботинки, несмелая улыбка из-за гнилых верхних зубов и что по бедности я езжу в метро, а не на такси. Вот это они сходу замечают, эти, в Москве. И сейчас здесь я должен решить, ч то  д е л а т ь (кто виноват, я уже знаю). Потому что дед, к которому приехал, - Александр Елизарович Корепанов, давно уж зарыт на сельском кладбище в Майклтауне. И если я хочу быть его восприемником, то надо прямо сегодня и начинать: брать у Ермолина топор, скребки, веники – и идти обихаживать избу в Стуловской, выметать сор, навешивать дверь, косить крапиву, стеклить и мыть окна (пол, наверно, можно опустить ниже или перестелить, а то как-то странно: до потолка легко рукой достаю, а пол настелен почти в двух метрах над землей, и при этом не похоже, что есть погреб). Вот это и надо решать: выпрашивать тесу или шиферу у председателя, класть печь, городить огород. Вот именно: городить огород… А если только мечтать, то надо завтра сваливать отсюда.

     Я еще жадно наобрывал колосьев – целую пригоршню, вернулся опять на луг и лег на углу изгороди, чтобы видеть местность с трех сторон. Я лежал, бездумно пересыпал шелковистый овес, который был такой пустой, что его прямо из горсти уносил ветер, и пытливо сосредотачивался. Это было некое мазохистское наслаждение сладким воспоминанием, и я его длил. Местность была очень пасторальна, но, пожалуй, вид в деревне Синцово, что на реке Ламе, и в деревне Чернево, что на реке Рузе, кажется не хуже тем, кто местный. Я был местный здесь, но этот парень, с которым я сегодня выпил, может пырнуть ножом еще прежде, нежели я начну кровельные работы. И это будет совсем глупая смерть: и избу не доделаю, и рукописи не издадут.