Таро для всех и для никого. Арканология новой эпохи

Но то, что мы видим труп, может ли доказывать, что, кроме трупа, не осталось ничего? Мы можем видеть, как Солнце вращается вокруг Земли и тонет в море, но уже знаем, что это не так. Быть может, тайна смерти – это такая тайна, ответ на которую невозможно дать ни на одном из языков жизни; быть может, состояние сознания по ту сторону смерти – это не полное прекращение, но и не бытие, как мы его понимаем, а нечто по ту сторону бытия и небытия, невыразимое никакими словами и непредставимое никакими идеями.

Даже если и так, смерть – это все равно смерть. Прекращение бытия в том онтологическом качестве, которое было в наличии. Даже идея реинкарнации не является спасением, поскольку в большинстве случаев остается лишь идеей, призванной смягчить ужас от очевидного факта: что бы там ни сохранялось после смерти, это «что-то» имеет весьма косвенное отношение к тому, что мы считаем своим «я».

Вне зависимости от того, есть ли продолжение существования по ту сторону в принципиально ином качестве или речь идет о полном прекращении, – смерть следует рассматривать как завершение. Конец. Потому что даже при самом оптимистичном варианте того «я», которое нам знакомо, уже не будет. Лед – это уже не вода. Пар – это уже не вода. Если смешать несколько вин, то восстановить вкус исходных напитков невозможно. Вне зависимости от ответа на вопрос о том, что по ту сторону, смерть – это радикальный разрыв уровней.

«Возьми смерть в советчики». Кажется, именно так наставлял Кастанеду его мифический учитель дон Хуан. Да и не он первый. Платон утверждал, что философия – это искусство подготовки к смерти, Бодхидхарма провозгласил: «Живя, будь мертв», а главный принцип бусидо заключается в том, что самурай живет в поиске смерти. Если обратиться к Телеме Алистера Кроули, мы увидим все ту же парадоксальную интенцию: «Я есть жизнь и отец жизни, потому знать меня – значит знать смерть». Дихотомии парадоксальным образом соединяются в акте Гнозиса. «Деструкция как причина становления» – название работы великой любовницы Карла Юнга – здесь как нельзя кстати.

Чему может научить нас смерть и почему, «если сама смерть есть лишь прекращение бытия, идея смерти может быть для нас целительной»? Чему учит смерть?

Прежде всего – интенсификации жизни. Еще раз возвращаемся к этой странной на первый взгляд фразе: «Я есть жизнь и отец жизни, потому знать меня – значит знать смерть».

Интенсификация жизни – это максимально возможная острота переживания бытия. Если предположить бессмертную жизнь, острота такой жизни будет нулевой. Именно это уловил гениальный визионер Уильям Блейк в своем утверждении «вечное завидует бренному». Завидует чему – перспективе уничтожения? Небытия? Смерти? Именно так. Потому что именно смерть, ставя предел бытию, делает бытие столь насыщенным и полнокровным. Отсюда типичный мифологический мотив о том, что божество желает стать человеком, желает воплотиться, перейти из вечной вневременности в состояние времени и смерти.

Интенсификация – предельно субъективная категория, имеющая прямое отношение к суверенности. Суверенное бытие от бытия рабского отличается именно наличием этого непрерывного контакта со смертью. Гегель утверждал, что отличие господина от раба в том, что первый преодолевает страх смерти, второй же позволяет этому страху завладеть собой. Перешагивая через смерть, человек становится господином, интенсифицируя бытие до невероятного напряжения.

Взгляд смерти в глаза – жест Суверена. Отведение глаз, мыслей, внимания – установка раба. «Не думай об этом», «просто живи». Но жизнь, лишенная осознания смерти, уравновешивается «лишь вялыми радостями». Изгнав смерть, изгнали и жизнь, заменив ее полужизнью раба, пребывающего в стерильности своего недосуществования.

Предел интенсификации бытия – римская сатурналия, пир во время чумы:

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы.

Пушкин, погибший на дуэли молодым, – знал, что писал. Как рано умер несчастный, сокрушается мещанин. Вот если бы был осторожнее! Да только, будь он осторожнее, он не был бы Пушкиным.