Тарсо, Христа ради юродивая

Но она отказалась их брать. Однако, поскольку я настаивала на своем, она мне сказала:

— Зачем ты мне это даешь? Ведь ты не успеваешь что-нибудь подарить, как тут же жалеешь об этом.

Эти слова очень глубоко запали мне в душу, и я испытала сильное потрясение».

* * *

«Однажды я пришла проведать Тарсо, — рассказывает сестра Марина. — Я села рядом с ней у ее каливки. Была хорошая тихая погода. Посреди разговора она мне сказала:

— Сядь-ка с этой стороны, чтобы тебя не задела буря.

Я не обратила внимания на эти слова. Немного погодя она снова сказала:

— Пересядь сюда, а то тебя накроет ветром.

Тогда я ей ответила:

— Что за глупости ты говоришь? Ведь я тебя просила — говори нормально!

Она мне ответила:

— Я говорю нормально, только ты не слушаешься.

Вскоре подул легкий ветерок. Тарсо сидела задумчивая. Внезапно налетел шквал, поднял какую-то старую дощатую дверь, валявшуюся рядом, и швырнул мне прямо в лоб, разбив его до крови. Тарсо закричала:

— Ай-ай-ай, Матерь Божия! Ох, непослушная, говорила же я тебе — садись сюда! Что мне теперь с тобой делать? Пресвятая Богородица, помоги нам!

Она сразу постаралась мне помочь, схватила какую- то грязную тряпку и перевязала мне голову. В таком виде я дошла до монастыря, где обо мне уже позаботились сестры. И все у меня зажило без всякого заражения.

В другой раз подхожу я к ее келье и вижу издалека, как она лежит на солнце обнаженная, прямо на земле. У нее была тяжелая простуда, и так она лечила ее. Это был совершенный скелет, кожа да кости, и немного седых волос. “Боже мой! — подумала я, — точно Мария Египетская!” Я кашлянула, чтобы она меня заметила, и услышала от нее: “Подходи, подходи, я не Мария Египетская, оставь эти глупости”».

* * *

Другая монахиня, родом из другой страны, рассказывает: «В то время я задирала нос, постоянно прекословила игуменье и очень легко гневалась из- за пустяков. Однажды, во время всенощного бдения, проходя через придел нашей большой церкви и будучи в состоянии обычного тогда для меня помрачения, я увидела в углу Тарсо, сидящую на полу. Я всегда буду помнить взгляд ее голубых глаз, светящихся во тьме, она словно заглянула мне в самую душу. Когда я проходила рядом с ней, она сказала по-английски: “Как ты поживаешь? Я — хорошо”. Хотя мне и показалось все это очень странным, но я сразу поняла: это было именно то, что нужно в моем состоянии. Тарсо очень хорошо видела, что происходит в моей душе. И я не знаю как, но ее слова помогли мне и привели меня в себя».

* * *

Еще одна монахиня рассказывает: «В то время Тарсо была больна и лежала в монастырской больнице. Во время одного всенощного бдения ко мне подошла сестра Е. и сказала:

— Пойдем со мной.

— Куда мы пойдем? — спросила я.

— Идем, я сейчас все тебе скажу — ответила она.

Я только два месяца назад надела подрясник.

— Мы пойдем к Тарсо, — сказала по дороге сестра.

Мы пришли в ее больничную келью. Тарсо, как всегда, не лежала, а сидела на кровати, прислонившись спиной к стене и свесив ноги. Мы ее поприветствовали, но она нам не ответила. Я села рядом с ней, а сестра села на скамеечку у ее ног. Я тихонько погладила ее руку, но она не шелохнулась и промолчала. Сестра ей сказала:

— Я привела к тебе новую сестру, благослови ее, чтобы она положила прочное основание.

Тогда Тарсо посмотрела на меня и сказала:

— Пусть идет к своей маме.

Сестра улыбнулась:

— Она послушница, благослови ее.

А Тарсо снова:

— Пусть идет к своей маме.

— Зачем? — спросила сестра.

— Она знает, — ответила Тарсо.

Я растерянно молчала, потому что действительно, как только надела подрясник, я стала сильно тосковать по матери. Мне хотелось вернуться к ней, но я об этом никому не говорила.

Когда мы уходили от Тарсо, сестра меня спросила:

— Что это такое она говорила?

— Она сказала правду, — ответила я. — Как она сказала, так и есть.

Через день-другой у меня неожиданно совершенно пропало желание вернуться к матери и я о ней больше уже не скучала».

* * *

Один брат, который некоторое время был послушником на Святой Горе, рассказывает: «Мое благочестивое стремление к монашеской жизни не угасало во мне и после ухода с Афона. Все эти годы меня снедала неопределенность: куда мне податься? Является ли монашеская жизнь моим настоящим предназначением? К сожалению, у меня не находилось отваги еще раз начать битву. В тот период я был в большом замешательстве, я как будто ждал, что кто-нибудь примет решение за меня. И я просил, чтобы какой-нибудь луч света просветил мой помраченный помысл.

Когда я добрался до каливы Тарсо, там уже были две женщины и блаженная все время разговаривала с ними. Казалось, что в ее речи не было никакого смысла. Ее слова спокойно журчали, словно ручеек, как вдруг она повернулась ко мне и тем же тоном, словно продолжая свою предыдущую речь, сказала:

— Ты снял свою фустанеллу[140], которую должна была бы носить я... А ведь ты гвардейский офицер!